— Христос с тобой, Ермиловна! Да я ту жонку с той поры и не видывала. Жалеючи тебя, прислала к тебе, как Иванушке худо было. А с того дня и не видывала. И куды пошла она, не ведаю. Ты, мотри, сестрица, за мое добро мне худа не сделай. Не сказывай князь Никите Иванычу, что я ту жонку тебе прислала. Не любит князь Никита Иваныч ведуний. Коль он сведает, что была она у Иванушки, осердится и на меня.

— Не скажу, Панкратьевна, пошто сказывать? То мой грех перед хозяином.

Дверь опять тихонько отворилась, и ключница просунула голову в горницу.

— Ты что, Васильевна?

— Князь Никита Иваныч из дворца приехал. Смутен больно. В повалушу пошел.

Гостья быстро встала и, поцеловав хозяйку, торопливо надела опашень и убрус. Боярыня сделала знак ключнице, и та повела боярыню Стрешневу через другое крыльцо во внутренний двор.

Минуты не прошло, как раздались тяжелые шаги, и в горницу вошел князь Никита Иванович. Боярыня робко встала с лавки.

— Плачешь все, Ермиловна? — сказал боярин, и ласково положил ей руку на плечо. — А я к тебе с недоброю вестью.

Боярыня вся задрожала.

— Вишь, пуглива сколь стала. А весть та боле для меня недобрая. Сердце твое правду чуяло. А меня, видно, бес попутал. Доверился я лекарю тому. Ин, сказать тебе боязно. Отравил он, душегуб окаянный, Иванушку нашего.

Боярыня зашаталась и, как стояла около лавки, так и упала на нее.

— Виноват я перед тобой, Ермиловна. Не послухал тебя. И на ум не всходило мне, что убойца злой лекарь тот. Не ведал я, что и в Приказ Разбойный его забрали. А ноне поутру, как шел я от обедни за государем, жонка его попалась мне на площади, поведала, что забрали Ондрейку, а за что и сама де не ведает. Била мне челом, чтоб государю я за его слово молвил — вины де за им никакой нету. А я, сама ведаешь, до его добр всегда был. Тихий он такой а, науку лекарскую, думал я, понимает. И как помер свет наш, Иванушка, я на его сердца не имел. Сам он шибко убивался. Ну, думаю, видно, воля божья. Так и государю молвил, как он в передней ко мне подошел. А как государь к себе пошел, — я уж домой собрался — из Оптекарского приказа боярин Матвеев, Артамон Сергеич, приходит. Ко мне подошел да и молвит: — Что-де ты, Никита Иваныч, к нам в приказ зелье присылал, так его-де дохтура смотрели и вышло-де то зелье лихое. Как дали его голубю испить, так тот голубь, мало спустя, и помер.

— Помер! — со стоном вскричала боярыня. Голова ее откинулась на изголовье, правая рука свесилась с лавки.

Боярин испугался и громко кликнул Васильевну.

В горницу прибежала ключница, а за нею сенные девушки. Они уложили боярыню поудобнее и стали ее растирать, чтобы она опамятовалась.

Боярин ушел к себе в повалушу.[36]

Ученик доводит

В городе Смоленске тревога. Воевода, князь Мышецкий получил от великого государя указ — учинить большой повальный обыск и ратным людям в Стрелецком полку и посадским в городе. Расспросить их накрепко про лекаря Ондрейку Федотова. Долго ли, нет ли он на Смоленске жил и ладно ли ратных людей лечивал и не было ли за ним какого волшебства или чародейства или другого какого воровства…[37] И все распросные речи тех людей прислать на Москву в Разбойный приказ за своеручными подписями.

А еще велено сыскать в Смоленске лекарского ученика, Емельку Кривого, и расспросить его с великим пристрастием[38] про того же Ондрейку Федотова, а расспрося, прислать самого Емельку на Москву в Разбойный же приказ.

Ратных людей допросить не хитрое дело. Велел воевода полковнику Дамму построить полк на площади, вызвать попа и прочесть государев указ. А там и спросить ратных людей, не ведают ли они за лекарем Ондрейкой какого дурна.

Полковник так и сделал, как указано было. Вывел полк на площадь. Поп присяжную молитву прочел, а полковник указ великого государя. Ну, из ратных людей ни один не вышел и ни про какое Ондрейкино воровство не поведал.

Тогда полковник Дамм спрашивает:

— Ладно ли вас Ондрейка лечивал?

Кричат:

— Ладно! Добро!

— А волшебством али колдовством каким промышлял Ондрейка, как в полку лекарем был?

— Не промышлял! — кричат. — Не ведаем! Не было того!

— А люб вам тот лекарь был?

— Люб! — кричат.

— Ну, ин, подписуйтесь на листе, кто из вас грамотный.

Вышел стрелец, Кузька Косой, и за себя и за других полчан руку приложил. Тем дело и кончилось.

А вот с посадскими,[39] с теми хлопот не оберешься. Когда еще соберешь их. Разослал воевода подъячих по городу и к торговым людям, и к мастеровым, и к целовальникам, и к крестьянам. Тот в отъезде, тот хворый лежит, тот дома не сказывается — кому охота в приказ итти.

Только на третий день собрали в приказной избе обыскных[40] людей: торговых людей — пять, целовальника — одного, мастеровых — десять, ямщиков — пять, крестьян — десять, всего — тридцать один человек. Меньше никак нельзя. Не то быть воеводе от великого государя в опале.

А тестя Ондрейки Федотова, купца Ивана Баранникова, не звали, да он сам пришел. Проведал, что с Ондрейкой беда стряслась.

Ну, ничего. Посадские люди тоже худого про Ондрейку не показали. Парень он был простой — дашь ему калач или яиц пяток, а он мази от вередов или питья от трясовицы даст — и помогало. А колдовать, шептать да наговаривать этого за ним не ведали. На том и руку приложили. Да коли бы и ведал кто, — кому охота показывать. Затягают потом по судам. Не ровен час еще на Москву пошлют. Бывали случаи. Нет, от судов лучше подальше. — Не ведаем — тут тебе и весь сказ.

Иван Баранников повеселел. К опросному листу руку приложил. Может, и пронесет грозу. Хотел домой итти, Оленке дочке грамоту писать, да услыхал, что привели в Приказную избу Емельку Кривого, Ондрейкина ученика, и что будет его сам воевода допрашивать.

Емелька Кривой вор и пьяница, а первое дело — была у него с Ондрейкой недружба большая. «Как бы он, вор, не наклепал чего на Ондрейку, — думал Баранников. — Надо будет ввечеру к старшему дьяку, к Луке Сидорову, сходить, разведать, что тот Емелька покажет».