Вчера я вернулся из Самарканда. Там прошло собрание членов партии. Большевики решили дать бой голоду. Взяты на учет голодные дети. Образована комиссия содействия, которая налаживает раздачу пищи в Самаркандском уезде. Мы были в нескольких пунктах помощи. Первые миски уже наполнены аталой. В Джанбае есть партиец по имени Мирзаходжа Уринходжаев. Комиссия, руководимая этим человеком, обеспечивает горячей нищей три с половиной тысячи голодных. Вот ведь какой хороший человек, щедрый какой! Я спросил его, где хранит он пшеницу, из которой готовят гуджу и аталу. Знаете, что мне ответил добрый человек? У меня два амбара. Один амбар бая, другой — ишана.

По Каландархане, как ветерок, пробежал веселый смех. Как ветерок, он был и коротким и сразу стих. Кто-то на кого-то шикнул: амбар ишана не то место, где должны хозяйничать правоверные!

Хайдарбек переждал, пока снова придут в себя джизакцы, и спросил стоящего рядом Джайнака:

— А в чьем амбаре хранит свое зерно продовольственная комиссия махалли? Я вижу, казаны кипят, варится атала, сейчас люди получат мало ли, много ли, но все же горячего.

Вопроса этого ждал дядя Джайнак. Ждал, но изобразил смущение и растерянность, будто слова председателя ревкома застали его врасплох. А час назад я видел дядю Джайнака, смело шагавшего впереди арб, груженных зерном ишана. Даже тени смущения не было тогда на его лице.

— Так-то вот, — развел руками дядя Джайнак. — Без вашего ведома, товарищ ревком, мы проверили закрома ишана. И оказалось, что у господина Бабахана зерна больше, чем могут съесть он, его жены, свекровь, тетя, дети и внуки за десять лет. Да что за десять — за сто лет. Правда, у господина Бабахана большой живот… — Дядя Джайнак руками обвел широкое пространство вокруг своего тощего живота, и все в Каландархане засмеялись: джизакцы знали, как толст ишан. — Но и в него не войдет канар пшеницы. С помощью бельбага Азизхана-ака, а у него поясной платок не то что аршин в мануфактурной лавке Кадырбая, — джизакцы снова засмеялись: Кадырбай славился в городе плутовством, — мы обмерили все животы в доме ишана и оставили зерна столько, сколько положено на двадцать едоков, остальное привезли сюда. По секрету скажу, мы не отстали от джанбайцев: у нас тоже два подвала, но в разные дворы ходить не надо, оба находятся у господина Бабахана. На всякий случай амбары очистили. А то у ишана в доме, говорят, много мышей, как бы не попортили пшеницу. Соседи видели, как одна мышь, — дядя Джайнак еще раз обвел широко руками вокруг своего тощего живота, — одна мышь спускалась ночью в подвал с пустым мешком, а поднималась с полным. Я думаю, очистив амбары господина Бабахана, мы избавили мышей от трудной работы. Как вы считаете, товарищ ревком?

Хайдарбек, слушая Джайнака, тоже смеялся, хотя и не так громко, как сидевшие у казанов джизакцы. Вопрос застал его в тот момент, когда он пытался спрятать улыбку, которая слишком уж по-хозяйски расположилась на его строгом лице.

— Что же вы, Джайнак-ака, ко мне обращаетесь, спросите у черноглазых махалли. Простые люди лучше меня знают, как защитить зерно от мышей, они теперь хозяева хлеба и воды.

Дядя Джайнак поклонился сидевшим у казанов старикам.

— Скажите свое слово, люди!

Те, кто только что смехом одобрял слова Джайнака, вдруг онемели. Голодные, готовые на все ради куска хлеба, они не находили теперь силы, чтобы произнести простое «да»!

— Что же вы затаили дыхание? Или святейший ишан запретил вам говорить?

Тягостный вздох разнесся по Каландархане:

— Грех!

Дядя Джайнак протянул руку в сторону кипящих казанов.

— Тушите огонь! Если грех открывать амбары в доме Бабахана, то еще больший грех утолять голод зерном из этих амбаров…

В дальних рядах кто-то пискнул:

— Нельзя трогать даже иголку ишана.

Пискнул едва слышно, но в Каландархане стояла такая тишина, что и этот писк долетел до Джайнака.

— Кто сказал, будто нельзя трогать даже иголку ишана? — спросил он.

— Шакир-суфи, — выдали джизакцы пискнувшего.

— Поднимитесь, Шакир-суфи! — попросил Джайнак.

Зачем ему понадобился ишанский прислужник, неведомо. Может, хотел убедиться в трусости суфи: пискнуть пискнул, а встать не посмеет и тогда появится повод отчитать слугу пророка.

А Шакир-суфи поднялся. Рыжий, с непомерно большой головой на короткой шее, с круглыми, отвисшими, как у старого пса, ушами, он был смешон и жалок. Мальчишки всегда над ним потешались. Издали, правда. Лапа у суфи была длинная, и отважившийся приблизиться оказывался в когтях суфи. Он не отвешивал оплеуху смельчаку, не пинал его. Одной рукой суфи зажимал голову мальчишке, а другой делал щелчок в лоб или затылок, предварительно смахнув с жертвы тюбетейку. Щелчок указательным пальцем, даже не самим пальцем, а только ногтем. И зеленые глаза суфи, обычно пугливые, бегающие от предмета к предмету, застывали при этом, делались желтыми. Говорят, когда лиса грызет зайца, глаза ее тоже желтые. Сейчас они были зелеными.

— Я весь внимание, — произнес Шакир-суфи, и уши его, кажется, шевельнулись.

— Значит, иголкой ишана нельзя пользоваться?

— Грех великий… Она освящена всевышним.

— Слава богу, иголка нам не нужна. Шить нечего! — развел руками Джайнак. — А как быть с зерном? Хлеб у мусульман священен. Прежде, чем положить его в рот, мы возносим благодарность всевышнему. Вам ведомо это, Шакир-суфи?

— Да, — склонил голову суфи.

— Следовательно, не только в амбаре ишана, в каждом дворе мусульманина, на каждом дастархане — хлеб священен. Еще в поле аллах благословил его. Пот дехканина — молитва, которую услышало небо. Так ли я говорю, шакир-суфи?