Оживление царило и в доме Маматбая, но это было иное оживление. Вместо того, чтобы радоваться и наслаждаться таким неповторимым даром природы, как весна, там три жены каждый день спорили и скандалили из-за оставшихся от покойного мужа несметных богатств. Старшая из жен — Кимматпашша по любому поводу бросалась на робкую младшую Шамсикамар, а вскоре стала нападать и на свою постоянную соперницу — Халпашшу.

— Чтоб тебе пропасть! — кричала она на молодую вдову. — Из-за твоего щенка погиб мой лев Маматбай! Это ты своим появлением принесла нам всем несчастье! Если бы не ты, он бы и сейчас сиял передо мной во всем своем львином величии, а все мы были бы в добром здравии и веселии.

Кимматпашша беспрерывно лила слезы, показывая, что она одна была верной и любящей женой Маматбая, завывала на весь дом и даже еще громче, чтобы слышали и соседи. На самом же деле она едва дождалась сорокового дня, чтобы змеей вползти под теплое одеяло в постель Сахиба-саркора. Она и раньше, с давних уж пор была тайной любовницей этого приближенного к баю человека, теперь же могла уж больше не скрывать своих отношений и вскоре сделалась его женой. С этого дня дом Маматбая стал для Сахиба-саркора не местом службы, а своим собственным домом. Но все же это не был еще в полной мере его собственный дом, поскольку он не был домом одной только Кимматпашши. Существовал ведь еще законный наследник Додхудай, а также его мать Шамсикамар. Задача состояла в том, чтобы любым путем выжить из дома эту бухарку и остаться в доме одним. Они не собирались поступиться хотя бы частью наследства, которое само плыло им в руки.

Кто лучше Сахиба-саркора мог знать все оставшиеся после Маматбая отары, стада, табуны, земли и воды. Ведь он вел все дела и знал то, чего мог не знать сам Маматбай. Так что распределение богатств между наследниками зависело только от Сахиба-саркора, от его совести.

Основной наследник всех отцовских богатств Додхудай был еще несмышленым младенцем. Его молодая мать не успела еще приобщиться к хозяйству мужа и ничего в хозяйских делах не понимала. Уж во всяком случае никак не могла она сравниться с хитрой, опытной, обладающей волчьей хваткой Кимматпашшой. Кимматпашша нарочно, чтобы вывести в конце концов из терпенья молодую мать, при каждом удобном и неудобном случае старалась ее уязвить, уколоть, обидеть.

— Пропасть твоему роду! Козыряешь своим ублюдком, которого родила неизвестно от какого ублюдка.

Какой бы кроткой и безропотной ни была Шамсикамар, и она иногда не могла стерпеть.

— Забралась под теплое одеяло к управляющему и еще недовольна. Чего же еще тебе надо?

— Ишь ты! Нашелся у нее язык! Чтоб ты подохла! Родившая ублюдка от ублюдка. Попробуй-ка и ты выйти замуж вроде меня. Кому ты нужна со своим ублюдком?

Только Халпашша, вторая жена покойного, не вмешивалась в разговоры и во все эти скандальные дела с дележом наследства. Этому наследству она предпочитала мирное безропотное существование. Она говорила, что все наказания от аллаха, не пропускала ни одного из пяти ежедневных намазов, любила уединение, довольствовалась каждым днем жизни, дарованным ей, и возносила аллаху за каждый прожитый день благодарности и хвалу.

Что касается Шамсикамар, то у нее ни к чему не было никакого интереса, кроме как поскорее уехать бы из Нураты и не видеть ее больше никогда-никогда. Поскорее распределили бы наследство, отдали бы ей сына, не надо было бы видеть больше ненавистную Кимматпашшу, выслушивать ее оскорбления. Молодая вдова ночей не спала, плакала навзрыд, молила аллаха: «Чтоб пропала моя вдовья доля! Если бы отец не продал меня, как скотину, этому уже имеющему двух жен, не пришлось бы теперь страдать и маяться. Лучше бы мне совсем не родиться на свет, чем родиться девочкой! О, боже, боже!»

Если сравнить все богатства Маматбая с сундуком, который предстоит открыть, то ключ от сундука был в руках у Сахиба-саркора. Но он медлил открывать этот сундук, а тем более на глазах у людей захватить все его содержимое. А может быть, кто знает, не остатки ли совести жили в нем. Но вернее всего причиной того была не совесть, а осторожность и осмотрительность хитрого человека. Так или иначе он все оттягивал и оттягивал раздел имущества, несмотря на то, что новая его жена и сообщница Кимматпашша ни днем, ни ночью не давала ему покоя. А уж особенно ночью.

— Поймите вы, несмышленый мужчина, что Додхудай — ублюдок, настоящий ублюдок. Как же он может владеть наследством! Ведь если он родился не от Маматбая, почему он должен иметь права наследника? Почему вы, зная это, ведете себя так, как будто не знаете?

— Длинноволосая, но короткоумая дура! — отвечал на это Сахиб-саркор. — Я думаю всегда о деле, а ты трещишь у меня над ухом бог знает о чем. От Маматбая или не от Маматбая родился Додхудай — это тайна, покрытая мраком. Но зато все знают, что он ради сына устроил празднество и зрелище на весь мир. Об этом знают теперь не только здесь, в Нурате, но и за тридевять земель. Кто же после этого поверит тебе, что Додхудай не сын Маматбая? Знаешь, как вытаскивают волосок из теста? Тихонечко, аккуратно, медленно. А то он оборвется, конец его останется в тесте и его уже там не найдешь. Так и мы наше дело должны вытягивать тихо, медленно, безболезненно, точь-в-точь, как волос из теста.

Кимматпашша вроде бы понимала правоту мужа, обмякала, они обнимались, миловались, но на другой день она опять принималась пилить Сахиба-саркора за медлительность и бездействие.

— Да умерьте же свою прыть, моя пашша, — опять сердился Сахиб-саркор. — Это дело я знаю лучше вас. Маматбай знал ведь, что ребенок родился преждевременно и тем не менее устроил празднество в его честь. Только вот празднество обернулось смертью, и веселье превратилось в траур. Царство ему небесное!

— Ишь ты, «царство небесное». А может, аллаху не понравилось, что ради незаконнорожденного ребенка устроено пышное празднество…