— Попрекают меня тем, что я пришел сюда издалека, из-за гор. Что из того? Я получил образование в священной Бухаре в медресе верховного казия. А вы, мулла, — недоучка. Если мы начнем говорить о законах шариата и о пути духовного совершенствования, то вам не избежать позора. Ну-ка скажите, сколько имен у всевышнего?

— У всевышнего одна тысяча сто имен, — быстро ответил другой мулла.

— Правильно. Хвала и честь вам. А теперь назовите-ка, прославляя, эту тысячу сто священных и благословенных имен. После этого, так и быть, я уступлю вам сегодняшнюю молитву.

— Согласен. Считайте. Только сотворю вот молитву… Аузи биллахимина-шайтан-ир-раджим, бисмиллах-ир-рахман-ир-рахим… Приступаю. О джаббар [45] .

— Раз.

— О халлах [46] .

— Два.

— О карим [47] .

— О джалил…

— Постойте, постойте, — закричал Сахиб-саркор. — Уж не собираетесь ли вы перечислять все тысячу сто имен всемилостивейшего аллаха?

— Именно так и есть.

— А что же будет с погребальной молитвой? Пришедшие на погребение и так уж превратились в сосульки. Да и старики в мечети измучались в ожиданьи. Нет уж оставьте ваш спор, исполняйте свои обязанности!

— Верно вы сказали. Я встаю. Скажите участникам похорон, что сейчас заупокойная молитва будет прочитана мной в мечети.

— Нет, — вскочил другой мулла, загораживая дорогу первому. — Читать заупокойную молитву — мое право.

— Не преграждайте мне путь! Не превращайте благодеяние в грех! Отправляйтесь в свою мечеть. Там ждут вас не усопшие, а живые правоверные…

— Вот прочитаю молитву, тогда и уйду…

Снова вступил в разговор Сахиб-саркор.

— Почтенные господа, я уразумел, наконец, предмет вашего спора. Я был Маматбаю верным слугой. Я не уменьшал его богатство, но способствовал его приумножению. Сослужу ему еще одну службу и помирю вас. На похоронный обряд я выставляю не одно животное, а два: кобылу и верблюда. Делаю я это для того, чтобы вы, два имама, не позорились друг перед другом. Пусть один из вас возьмет кобылу, а другой верблюда.

— Кобылу мне!

— Ладно пусть кобыла достанется вам, а верблюд вам, домулла.

— Согласны! — воскликнули оба имама почти в один голос. Теперь они начали состязаться в любезности друг перед другом, уступая друг другу право первым войти в мечеть и первым начать молитву.

Табут, едва ли не примерзший к земле, силой оторвали и понесли. Послышался вопль женщин. Все три жены покойного били себя по лицу кулаками и царапали себе щеки. «О, мой повелитель!» — восклицала молодая вдова. — Кого теперь Додхудай будет называть отцом?! Кто будет его гладить по головке? Кто будет ласкать меня, о, мой повелитель!»

Вопли молодой женщины сотрясали сердца собравшихся и вызывали слезы у них на глазах.

Никому не было известно, как появился на свет Маматбай, но все теперь знали, каким образом погас свет его жизни, когда ему только-только исполнилось сорок восемь лет.

— Невиданное празднество было устроено в Нурате, многолюдные зрелища. Кто же знал, что призовые верблюд и кобыла понадобятся для похорон?

— Смерть приходит без гонца, она не предупреждает о своем приходе, — так рассуждали участники похорон, возвращаясь с кладбища, где положили Маматбая на его «настоящее» место.

— Отец ушел в мир настоящий, а сын остался здесь, в призрачном мире.

— Кто знает, какие превратности готовит ему судьба?

— Никто, кроме аллаха.

— Пока не гадайте. Если продолжится наша жизнь, то увидим, что ждет Додхудая, узнаем, что написано у него на роду…

Тают снега, утекает вода, идет жизнь. Очень скоро забыли о нелепой и неожиданной смерти Маматбая. Еще не разошлись люди с его похорон, а уж началась скрытая борьба между тремя женами покойного. К двадцати дням с его смерти она из скрытой превратилась в явную. Две первые многоопытные жены теперь открыто, по малейшему поводу придирались к бухарке Шамсикамар. Раньше у них была только одна забота — ревность и зависть, теперь возникла новая задача — поделить оставшееся наследство.

Тем временем шла весна. С каждым днем становилось теплее. По краям глиняных крыш появлялась ярко-зеленая бахрома, кое-где по углам, где были устроены, водосточные желоба, падали вниз крупные хрустальные переливающиеся разными цветами на солнце капли. С вершин Нуратинских гор снега как бы сползли в складки и морщины и там мерцали тусклым серебром, равно как и на северных склонах, менее доступных пригревающим солнечным лучам. Постепенно весь мир из коричневого и серого становился на время изумрудно-зеленым. Под нарастающим солнечным теплом и светом оживало все на земле.