Бага наклонился к книге и, тыча в нее пальцем, заговорил со скрытой угрозой:

— Эта запись свидетельствует только о том, что ты дурак, такая глупая запись, глупее рожи Каниса, а глупее уже трудно представить. Ведь, кажется, умный человек, а пишешь такое…Ты знаешь, я опасаюсь, не в состоянии ли кратковременного помешательства ты это записал… а? Отвечай же, дубовая башка. Или ты был пьян, как капеллан храма 11 000 мучениц.

Ян облокотился на стол и спросил Багу спокойно:

— А разве я не прав? Взять для примера хотя бы наш народ. Какие он создал старинные красивые песни, как неповторимы народные костюмы, кое-где еще сохранившиеся? Или наша мебель, пузатая, сочная, красивая, как сама жизнь, напоенная ее толстой прелестью, — ведь руки мастеров, делавшие ее, были истинно руками художника. Наш народ талантлив, но он неспособен вложить свою душу в книгу. За эти столетия, как мы покорены, не появилось ни одной книги, автором которой был бы лесной человек, у нас нет азбуки, а если ее и придумывали, то она не приживалась… Разве я не прав? Если так, то скажи — в чем?

— Эх, Ян, Ян, глубоко же засела в твою голову наша премудрость. Да понимаешь ли ты, что если у нас нет литературы, то это не вина нашего народа, а его беда, его вечная горечь. Как ты смеешь думать, что наш народ дурак, другое дело, что наш народ угнетен, что ростки его культуры сразу душили, не давая выйти на свет. Эти собаки покорили наш народ, хотят лишить его языка, но он пока что не думает петь свои «красивые песни» на языке покорителей, а поет на своем. Его затоптали в грязь, огнем выжигали малейшие проявления его ума, его желания заговорить в книге на своем родном языке. Ты помнишь, что сталось с Симоном Лингвой, который сочинил первый этот самый «не прижившийся» алфавит. Помнишь? Скажи мне, что ты помнишь?

— Его сожгли и…

— И его книги тоже. А ты мне можешь поручиться, что та самая «еретическая рукопись», из-за которой его прикончили, не была написана на нашем языке? Нет? Вполне ясно, что алфавит, которым не написана ни одна книга, мертв. И вот творцов этих книг предусмотрительно уничтожали. Перечислим-ка мы этих авторов алфавита, а ты отвечай, что ты знаешь об их судьбе… Фаддей Острогорский…

— Убит неизвестными в своем доме.

— Каноник Тирский?

— Задушен в келье у подножья распятия.

— Кастусь Береза?

— Казнен за исповедание ереси на главной площади Свайнв[ессена].

— Да, и даже вышла книга его на родном языке, и алфавит ее был не рунический, а наш. Жаль, книга эта была изъята отовсюду, и автор погиб на костре из своих книг.

— Владимир Брама?

— Выпил по ошибке яд.

— Вот именно, по ошибке. Плюс к тому получив удар кинжалом в живот, как было установлено. Это, очевидно, тоже за то, что шрифтом Березы написал книгу, сожженную врагами.

— Янош Чабор?

— Повешен за участие в восстании шестого Яна.

— Очевидно, за написанный им и распространенный гимн восставших. Вот можно и прекратить на пяти попытках создать эту литературу, хотя можно было бы насчитать больше этих начинаний, пресекавшихся огнем и кровью. Как видишь, менялись только методы — от сожжения к повешению, суть та же. И ты будешь еще что-либо говорить теперь, бесстыжие глаза? Да народ-то кровью заплатил за эти попытки, кровью и дымом костров, а ты, Ян, вместе с нашим народом, понимаешь, нашим, оскорбил и меня, жестоко и несправедливо.

Ян начал сомневаться, не пьян ли, в самом деле, Вольдемар Бага, но высказать ему это в глаза побоялся. Вместо этого, он положил на плечо Баги руку и сказал ему нежно:

— Вольдемар, дорогой мой, ну хорошо, положим, я не прав, положим, я сморозил глупость. Но почему теперь, когда можно напечатать книгу на родном языке и за границей, никто не возьмется за это дело?

— За границей. Гм… неужели ты думаешь, что сейчас можно выехать за границу простому человеку — не аристократу, или… без высшего образования.

Ян заерзал в кресле.

— Вот, Бага, почему бы им этого не сделать, богатым нашим или нашей знати, или, в конце концов, студенту или профессору, или тебе, или мне?

— Ян, ты еще вдобавок совершенно в обстановке… разобраться не можешь. Наша знать — наши враги. Они не лесные люди, нашей знати дороже своего языка своя шкура и деньги. Я беден, и таким людям, как я, это не по зубам, тебе, пожалуй, тоже.

— Но почему?

— А потому, что ты вместо того, чтобы делать нужное дело, пишешь идиотские статейки и выступаешь в не менее идиотских диспутах перед идиотами-профессорами, к тому же и филистерами. Твой Кaнис [1] недаром носит свою фамилию. Он самая настоящая собака, к тому же еще и с ожиревшим лычом свиньи. Что такое наши профессора? Единственный славянин из них — Тихович. Да и тот дрожит за каждое свое слово и потому говорит общими фразами, вроде «наша земля шарообразна», «ослы отличаются глупостью, а Канис умом». Вдобавок к этому он, известный ученый, заколачивающий уйму деньжищ, живет скупердяем, скрягой, отказывает себе в куске, ходит в простой одежде — все копит на черный день.

— Да, он скуп, но ведь он обаятельнейший человек.

— А живет как свинья. Я с моей бедностью и то одеваюсь лучше, чем он. Нельзя терять уважения к себе — гадость получается. И живет в халупе, и жена его такая же. И детей нет, все, очевидно, от боязни лишних затрат.

— Вольдемар…

— Кстати, не выношу я этого мерзкого имени. Я так записан в документах, но я Владимир, и имя мое честное, славянское, не залитое кровью. Что? Ты разве ничего не говорил? Вот, черт, галлюцинации мучают, пристали. Эх, Ян, Ян! Что это ты с собой делаешь? Тебе с твоим несомненным талантом уже сейчас наполовину забили мозг дерьмом. Ян!! Ведь ты же чудесный парень. Я это тебе без лести говорю. Но что ты делаешь? Гадость, дерьмо. Станешь ты, в конце концов, сущим вторым Канисом и будешь сидеть в кресле над дурацкими книжонками, страдая геморроем. Ох, опомнись, Ян. Да имей я твой талант — я бы горы свернул. И как ты можешь со своей страстью к красивому общаться с твоими некрасивыми единомышленниками? Я тебе не советую этого делать. Я знаю, тебе импонируют их внешне красивые поступки и их красивые слова. Да, они говорить умеют, но вглядись в них глубже — мрак, гниль, маразм, вонь, — с головы вонять начали. Я не буду тебе говорить о них. Подумай сам. Я уверен, что когда-нибудь ты сможешь стать нашим. Будь красивым и в своих поступках, Ян.