— Я же вчера сказал… Ты иди к прорабу. Ну что вы все ко мне лезете, есть же и другие ответственные люди.

— Простите, — и я, не досказав ему то, что хотел, с обидой в душе вышел из его конторы. Он же просил меня договориться с дирекцией школы относительно размещения студенческого стройотряда, я все сделал. Все во мне перевернул этот наглый, самодовольный, не считающийся с людьми, не имеющий ни малейшей культуры грубиян. Чтоб ему пусто было, все настроение испортил. «Ни к какому прорабу я не стану обращаться, и плевал я на вашу работу… — гневно решил я, — пойду наймусь к какому-нибудь частному застройщику и заделаюсь этаким каменщиком… А чем это хуже? Я тебя спрашиваю, Усатый Дьявол?». На самом деле, почтенные, мне было обидно до глубины души. «Черт побери, я же не мальчишка какой-нибудь, чтобы со мной так, да, да, так грубо, так неуважительно? Я все-таки, черт побери, двадцать лет учительствую. Это же что-то да значит?! Я детей учу быть учтивыми, уважительными, добрыми. И зачем тогда мои усилия, если такие грубияны, как этот, учат людей совершенно обратному?!

Шел я, не имея ни малейшего желания с кем-либо встречаться и с кем-либо говорить. На базарной площади стояла «Волга», а рядом беседовали тот самый толстяк с раскрасневшимся лицом и наш учитель Исабек. Толстяк, воровато оглядываясь вокруг, наставлял молодого учителя, а Исабек отвечал ему согласием.

Увидев меня, они прервали свой разговор. Легковая машина увезла толстяка Хафиза.

— Что с тобой, Мубарак, будто тебя окунули в прорубь? — спрашивает меня, догоняя на площади, учитель арифметики в начальных классах Исабек, грубоватый и самодовольный парень.

— Да ну его к дьяволу! — вырвалось у меня.

— Ты на кого это зол?

— На кого же еще, на этого… — кивнул я головой на здание конторы совхоза.

— На Ражбадина? Я же тебе говорил, что с ним невозможно иметь дело. Хоть и родственник он тебе.

— Избавь меня от таких родственников. Не хочу… — Ох, как я был зол, как я был разочарован! Ведь человек я с детства очень чувствительный и впечатлительный.

— В чем дело? Может быть, я тебе могу помочь? — И такое мне говорит Исабек, этот еще не оперившийся педагог. Странное дело, я стал отмечать, что если не везет, так и на ровном месте можно споткнуться, а если начнет везти, так и всю жизнь везет. — В чем дело? — повторил он, как будто я не слышал его вопроса в первый раз. Что, этот Исабек меня за глухого, что ли, принимает?

— Ничего, пустяки, — махнул я.

— Ты видел, с кем я стоял? Могу помочь! — И это прозвучало в его устах твердо, так, словно если он захочет, может стреножить даже этого Усатого. — Ты отдыхать едешь?

— Какой там отдых, с моей-то семьей? — его вопросы начинали действовать мне на нервы.

— Не надо было столько детей заводить. Ты не сердись, учитель, — и глядит этот вчерашний мой ученик мне прямо в глаза, каков наглец, а? — Вот у меня будет семья — так самое большее — два ребенка, такое теперь время… А я вот еду в Кисловодск, путевку достал…

— Счастливо!.. — я хотел поскорее расстаться с ним.

— Ты постой, учитель. А ты слышал, что он…

— Кто?

— Ну, этот самый, Усатый, ты прости, хотя он твой родственник, но разбазаривает совхозные деньги…

— А мне-то что, ну и дьявол с ним и с его совхозом.

— Факты — упрямая вещь, есть факты… И так можно его вздернуть на доску позора, что чертям тошно станет.

— От него всего можно ожидать, — говорю я в сердцах.

— Вот-вот, видишь, ты со мной согласен… Вот если бы ты написал…

— Что?

— Сам понимаешь… я бы тебе такие факты подкинул, ахнешь. — Что этот человек мне предлагает, за кого он меня принимает? — Напишешь?

— Что? — Это уже было выше моих сил. — Ты что? Ты с кем говоришь?

— С тобой, учитель!

— Ты хочешь из своего учителя сделать кляузника? Ты? — Я, не помня себя, хватаю его за ворот и трясу, и, клянусь, если бы это было дерево с плодами, то с него все плоды попадали бы на землю. Но я убедился, что на этом дереве не вырастут никогда добрые плоды. — Рыбак рыбу удит, плохой рыбак воду мутит.

— Ты что, учитель, я по-дружески, желая тебе добра.

— И я вот, «по-дружески», — крикнул я и взмахнул, чтоб дать увесистым кулаком своим по холеной физиономии, и не рассчитал. Тот оказался увертливым. Я потерял равновесие и упал… И стало мне досадно и обидно. Подобрал я шапку, что слетела с моей головы, поднялся, отряхнулся… Исабека уже рядом не было.

— И кому мы доверили учить своих детей, — слышу я голоса женщин с крыши, — тоже мне учителя!.. — вяжет одна свои шерстяные носки.

— Да, распустились они, драться друг с другом лезут, где их педагогика?.. — другая встряхивает подушки на краю крыши. — Совсем дети испортились, я-то думала — мы, родители, виноваты… вон их учеба!..

Мне стало стыдно, и я торопливо скрылся от их осуждающих взглядов. И крепко в душе выругал этого Исабека, который вывел-таки меня из себя. Я даже стал забывать свои обиды на директора совхоза: «Молокосос, вчера только с грехом пополам получил диплом об окончании пединститута, года не проработал в школе, а уже — на курорт!.. Живут же люди… Может быть, я не умею жить? Нет во мне того нахальства, той настырности, пробивной силы? И слышу обрывок песни по громкому репродуктору: «Где веселье, там слеза…» Вот именно, «где веселье, там слеза», не обо мне ли поется в этой песне? Куда бы камень ни кидали, говорят же, попадает в ногу хромого. Так хотелось мне обрадовать свою жену. Что я теперь ей скажу? Похвастался, что деньги заработаю. Да, жди, вон несут тебе деньги, целую пачку, на подносе с красной каемочкой… жди, дождешься. Теперь только убедился в том, как глубоко вздыхает человек, когда чувствует себя бессильным что-либо изменить, убрать камень, препятствующий удовлетворению своего не такого уж большого желания. А может быть, на самом деле наняться к частному застройщику, хотя бы подсобным рабочим? Каменщиком, конечно, я не смогу работать, это постороннему наблюдателю так кажется: мол, что тут мудреного, навалил мастерком раствор и клади себе камни… Нет, и в этом деле требуются опыт и умение. Я не знаю, как ровно класть камень. Это заметила даже моя мать, когда после войны я помогал ей пристроить хлев в разрушенном отцовском доме. И та стена, что возведена с моей помощью, уже вспучилась, вот-вот развалится.