Рассказ об операции «В». В 1944 г. наши захватили в заволжской степи трех немецких шпионов с рацией, спущенных с самолета. У них узнали шифры и стали держать связь с Берлином. По указанию наших немцы прислали новый стратег[ический] бомбардировщик «Ю-124» (?) с большим к[оличест]вом взрывчатки. Из Москвы туда отправили три батальона войск НКВД и оперативную группу, на посадочной площадке прорыли длинную траншею, накрыли ее дерном, выложили огни и стали ждать.

Самолет сел, одно его колесо попало в траншею. Страшный гул моторов. Все бросились к самолету. Оттуда — стрельба из пулеметов. Убили человек 9. Взрыв на самолете: это была взорвана самолетная рация (новейшего типа). Затем полковник — командир самолета — застрелился. Остальные 4 кинулись вниз в траншею, и вскоре сдались. Летчик был убит. Захватили самолет новейшей конструкции. Если бы выдержали нервы — всё захватили бы целиком.

30. VI.1962 г.

(В Кунцевской больнице.)

В голове что-то явственно поворачивается, и я явственно слышу вопросы то басом, то детскими голосами — краткие, быстрые. "Цедалкитамо. Ой-ой-ой". И другие.

1. VII.1962 г.

(В Кунцевской больнице.)

Два заглавия. Первое для книги: "Человек и его страдания", если я смогу ее написать, и второе — для части о старшем Ловейко: "Левая губерния".

3. VII.1962 г.

(В больнице.)

Когда я что-то говорю и меня понимают, — меня это удивляет. Это к ощущениям больного человека. головой — диктовать хотя бы.

(4.VII.1962 г.)

Выяснить, когда был отменен партмаксимум и каким образом: решением или как-нибудь иначе.

Во время бреда — стихи:

Шепот в Ваганьково и в Новодевичьем:

Ну, что же медлят там с Казакевичем?

(Август 1962 г.)

(…) Большинство человечества, подчиняясь укоренившимся инстинктам самым элементарным, но самым сильным — заботе о собственном благополучии и продолжении рода — считают стремление к собственности естественным состоянием человека, а заботу о других — довеском, украшением, весьма приятным для самолюбия, но не обязательным в жизни (…) Бороться за лозунг коллективизма, социализма трудное дело.

18 сентября 1962 г.

Таганская больница.

Если я все это превозмогу, надо написать маленькую повесть о чувствах одного хирурга — со всеми подробностями, разумеется. Это дает такой материал — социальный, бытовой и лирический, что, пожалуй, не с чем сравнивать. При этом я смогу описать это с точек зрения самого хирурга, больных, их родственников, обслуживающего персонала — сестер и няней, других врачей, выше и низке поставленных. Такая многозначительная вязь! Дает возможности необыкновенные. Я к ней совсем готов уже. Правда, нужна одна малость — чтобы болезнь отступила.

Тут может быть еще один роман мирового масштаба, вроде Фауста и Маргариты или Отелло и Дездемоны: молодой врач и молодая сестра, пожилой врач и молодая пациентка.

Ох, когда я уже смогу владеть своими конечностями, чтобы писать! И головой — диктовать хотя бы.

Из дневников и записных книжек. — Впервые посмертно (фрагменты): Вопросы литературы, 1963, № 6 ("Из дневника и писем") и 1964, № 9 ("Из дневников и писем"); Литературная газета, 1973, 28 февраля ("Различать великое в малом. Из записных книжек"). В настоящем томе представлены наиболее полно — с января 1948 года, когда Казакевич начал делать записи, до сентября последнего года жизни. Иначе говоря дневники охватывают период всей послевоенной литературной деятельности писателя.

Записи не были ежедневными, но делались регулярно, с небольшими, редкими промежутками. Они не предназначались для публикации, не подвергались обработке. Разноплановость и разнохарактерность записей, сделанных даже в один и тот же день, говорит о их «первозданности». Не видно какой-либо особой заботы о композиции или стиле. Это записи для себя. Казакевичу хочется побыстрее зафиксировать впечатления от встреченного, увиденного, прочитанного, запечатлеть заинтересовавший факт, сформулировать внезапно осенившую мысль или выстраданную идею. Дневник стал для писателя своеобразной опорой, позволял сосредоточиться на планах, замыслах, прочертить близкую или более отдаленную перспективу работы, осмыслить сделанное, определить задачу на будущее. Вместе с тем это проза, которую интересно читать. В ней отчетливо выразилась личность автора, его искренность, самокритичность, способность к самоконтролю, его симпатии и антипатии, устремленность его интересов, его эмоциональный мир, склад его ума, — все, что может сблизить читателя с художником.

Круг тем широк. Казакевич много думает о влиянии общественной жизни, характера времени на писательский труд. Его волнуют судьбы тех художников, у которых были непростые отношения со временем. Размышления о власти его над художником и об обязанностях последнего перед ним, о трудностях постижения современной жизни с близкого расстояния человеком, являющимся и сыном и невольником своей эпохи, не были отвлеченными, они для Казакевича актуальны и подсказаны собственной работой, в частности, сложными отношениями с критикой.