— Я же этого не сказала, — заметила Ирма.

— А что бы вы сказали, если бы сказали? — спросил хозяин.

— Я молчу, — ответила Ирма.

— Жалко, очень жалко, — сказал на это хозяин. — А мне бы так хотелось услышать мнение человека, с которым живешь под одной крышей. Но ничего не поделаешь, приходится мириться. И знаете, что я думаю: вы обязательно сказали бы что-то, если б не боялись меня уязвить.

— Нет, мне действительно нечего сказать, — ответила Ирма, и сказала чистую правду, так как в самом деле не следила за путаным ходом мыслей хозяина; она думала. «Вот оно то, о чем говорила Лонни, — совсем как паук, как шелковичный червь, — вьет, вьет свою пряжу, того гляди, начнет ее стягивать».

— Вы мне об этом можете не говорить, — недоверчиво ответил хозяин. — Хотите, я скажу вам, о чем вы думаете? Хотите?

— Пожалуйста, — сказала Ирма, хотя сердце у самой екнуло.

— Вы думаете вот о чем, — сказал хозяин. — Может быть, эта богатая мадемуазель и пошла бы к алтарю, а может быть, и нет. Наверняка нет, если бы на горизонте маячил кто-то другой, больше и сильнее, и у кого, скажем, пышные черные кудри.

При последних словах Ирма невольно прыснула со смеху, — Лонни так много говорила ей о кудрях своего Рууди.

— Вот видите, я угадал, — торжествующе сказал хозяин.

— Ни капельки, — возразила Ирма.

— Почему же вы тогда засмеялись? К тому же так чистосердечно, что просто приятно было слушать. Хоть сам смейся над собой вместе с вами.

— Я засмеялась потому, что вы угадали, как думает кто-то другой, — объяснила Ирма.

— Кто же это?

— Одна моя подруга — она вечно говорит о кудрях своего Рууди.

— Гос-споди! — воскликнул хозяин. — Это невозможно! Ведь я тоже Рууди, Рудольф, а, как видите, у меня нет никаких кудрей. Напротив, с каждым днем все лысею…

— Господин Рудольф, вы зря наговариваете на себя, вы вовсе не лысеете, — возразила Ирма, хотя сию минуту вспомнила, что почти те же слова она говорила Лонни в защиту волос хозяина. Так, значит, это и есть любовь? Значит, это и есть то, что Ирма уже начинает понемногу верить «вранью» хозяина? А верить нельзя, стоит поверить — и начнется любовь. Поверишь — и полюбишь, другого не дано. Так что, если боишься полюбить, старайся изо всех сил не верить.

В то время, как Ирма размышляла про себя над этой премудростью, хозяин, в свою очередь, продолжал высказывать свое. Не мог же он знать, что Ирма, погруженная в свои мысли, почти не слушает его.

— Нет, нет, поверьте, барышня, — доказывал господин Рудольф, — я в самом деле лысею. И если бы вы знали, чем это мне грозит, чем это грозит любому мужчине, мало-мальски всерьез относящемуся к любви! Ведь не найдется ни одной женщины, то есть ни одной молодой женщины, которая поверила бы, что мужчина с плешивой головой может любить, к тому же всерьез. Такой мужчина может жениться, это да, но никак не любить, так считают все женщины. Нет такой смолы, нет такого мыла, нет такой мази, какими я не мыл и не мазал свои волосы, чтобы они росли. Я читал, что у тех, кто ездит на Северный полюс, вырастают там густые волосы и бороды, от холода, конечно, — и я охотно бы поехал с ними на полюс. Но поскольку это невозможно, я купил резиновый мешок, наливал в него ледяную воду или набивал его кусками льда и — на голову. Ну вот, сказал я своей черепушке, теперь ты на Северном полюсе, так что волосы должны вырасти — только волосы, потому что борода в наше время для любви не нужна.

— Ну и как, стали расти волосы? — спросила Ирма, отвлекаясь от своих мыслей.

— Нет, — откровенно признался господин Рудольф.

— И не стали гуще?

— Нисколько, скорее стали редеть и редеют с каждый днем. Но в конце концов я нашел выход. И знаете какой? Стал врать. Ей-богу! Вы еще не заметили, что я вам чуть-чуть привираю? В самом деле! Когда я вам говорил, что кляча верит цыгану и у нее вырастают ноги молодой кобылицы, — разве это так на самом деле? Худо ли было бы жить на белом свете, если бы даже какая-то старая кляча стала верить! Но даже цыгану она не верит, не говоря уж о других людях. Человек не хочет верить, потому что у него нет любви. Человек как старая кляча. Много ли любви может быть у старой клячи. Да что там много! Есть ли она вообще у нее? И все потому главным образом, что никто не может соврать кляче, даже цыган.

— А не потому ли, что она — кляча? — спросила Ирма, чтобы показать, что и она разбирается в жизни и любви.

— И потому тоже, конечно, — сразу же согласился господин Рудольф. — Но это не все, поверьте, это далеко еще не все. Главное то, что кляче невозможно что-нибудь соврать. Пятидесятилетняя старая дева, сухая, как жердь, поверит в любовь молодого парня, если он ей что-нибудь кругло соврет. Ей-богу, поверит! Например, моя тетка, которая была зажиточной домовладелицей, живет теперь в хижине, потому что поверила любви и вранью. Я-то и другие родственники твердили ей, мол, не верь шалопаю, он врет, все шалопаи врут, когда говорят с богатыми старыми девами, но она, бедняжка, не послушала нас. Ложь сладка, если ее приправить любовными посулами. Это знают все мужчины, и молодые и старые, даже я знаю, потому мы все и лжем. Не для того, чтобы обмануть, а чтобы сказать, как мы любим. Да и что остается делать, если бог не наградил тебя кудрями, — меня, например. Вот и начинаешь лгать — это те же твои кудри.

Ирма почувствовала к господину Рудольфу и ко всем мужчинам, у которых нет кудрей, что-то вроде жалости. Ей вспомнилось вдруг, что кудрей нет и у Ээди, лишь жесткий ежик. К тому же он не умел много врать, а говорил все только обычные слова. Значит, его любовь еще не так велика, если она не тянет его лгать, — решила Ирма. Господин Рудольф вроде любит сильнее, ведь он и сам признает, что лжет ради любви. Но если он открыто признает это сам, то и ложь его — уже не ложь. Или, может, и признание — та же ложь? Решить это было ей почти не под силу. По крайней мере, одно было ясно для Ирмы: когда человек лжет и сам признается в этом, это гораздо честнее, чем лгать, не признаваясь в этом. Во всяком случае, такая ложь не злонамеренное вранье, а всего лишь приятное времяпрепровождение, вроде какой-нибудь игры или пения. Но разве нельзя любить человека за хорошую игру или пение, ведь из-за пения и игры мы любим даже граммофон.