Шрифт:
— Не надо… ты же гладишь…
— Я и так вижу…
— Пусть пока будет… Потом погасишь.
Мари по-прежнему сидела на краешке стула, будто куда-то спешила и все не решалась уйти. Мито взял пепельницу, придвинул стул к кровати, выложил на него пепельницу, коробку сигарет, спички, прилег на кровать и закурил. Курил, не отнимая ракушки от уха.
— Оставь ракушку! — голос Мари прозвучал неожиданно строго.
— Ракушку?
— Да, оставь!
Мито окинул Мари внимательным, тяжелым взглядом и положил ракушку на стул.
— Почему?
Мари привстала. Теперь она подошла к окну и стала вглядываться в ночь.
— Потому что ты не слушаешь меня, потому что…
Голос ее задрожал.
— Мари!
Она долго не отзывалась, но затем вдруг обернулась резко:
— Чего тебе?
— Что с тобой?
Мито показалось, что он видит ее впервые.
— Что с тобой случилось, я спрашиваю?
У Мари изменилось лицо.
— А что со мной должно было случиться?
Она отбежала от окна, смочила палец кончиком языка и приложила палец к утюгу — горячий! Постелила на стол шерстяное одеяло, разложила простыню и начала гладить.
— Я сказала — оставь, потому что я все время одна. Ты пропадаешь целыми неделями. Приходишь, когда хочешь. Я же не животное? Не знаю… Вот и все.
Какой спокойный голос у нее, когда она гладит. Мито засмеялся.
— Как будто я где-то бываю! — Он закашлялся. Подавив кашель, затушил в пепельнице сигарету. — Убивает меня это курение…
— А ты не кури!
— «Не кури», — передразнил он ее и снова улыбнулся, — «не кури»!
Мари улыбнулась:
— Да, а что?
— «Не кури»!
Мито положил руки под голову и выпятил грудь, кожа была гладкая и блестящая, словно утюг.
Мари украдкой взглянула на Мито и только на секунду остановила взгляд на его груди. Над правым соском синела татуировка: Жужуна, Ира, Лили… «Это грехи молодости», — смеялся обычно Мито.
«Ведь он меня еще не знал тогда, — думала Мари. — Что тут такого?»
Она чувствовала, что если будет его ревновать, то станет смешной. Ведь не жена она ему? Она всего-навсего Жужуна, Ира и Лили — и больше никто.
Иногда ей хотелось ногтями соскрести эти имена, хотелось плакать, кричать… Хотелось… Хотелось… Очень хотелось.
Вдруг она представила и свое имя там, на груди Мито, выведенное синими буквами.
Она словно испарилась, исчезла, осталось только ее имя, вытравленное синей тушью.
— Завтра опять будет шторм, — сказал Мито.
— А почему ты завтра уходишь, ты ведь работал эту неделю?
— Теперь неизвестно, когда удастся отдохнуть.
— Ты просто не хочешь… если бы ты хотел…
— Чего это я не хочу?
— Отдыхать!
Мари говорила теперь громко, и даже от упреков этих Мито получал огромное удовольствие.
«Если б можно было упрятать ее голос в ракушку, — думал он, — всюду носил бы с собой». Хотя он и не напрягал слуха, голос Мари так же беспрепятственно проникал в его существо, как шум моря. «В самом деле, если б можно было этот голос носить с собой, положить бы себе в кабину, как раковину, и слушать».
— Ах! — вдруг вскрикнула Мари.
— Что такое?
— Обожглась!
Мито рассмеялся; Мари тоже не удержала улыбки.
— И ничего-то я не умею… Все прикидываюсь, играю…
— Ты уже в который раз говоришь об этом. Во что ты играешь?
— В домовитую хозяйку…
3
— Что с тобой? — услышал Леван голос Элисо. Смех ее был явно вымученным.
Леван поднял голову и взглянул на Элисо.
— Со мной ничего. А в чем дело?
Леван перевел взгляд на Гиги. Мальчик удивленно смотрел на него.
— Встань, — сказала Элисо, — довольно тебе играть.
Последние слова она произнесла раздельно, в них слышалось раздражение.
Леван встал.
— В самом деле, довольно, Гиги.
Мальчик торопливо кивнул ему головой.
Леван опустился в кожаное кресло. Кресло было глубокое, старинное.
Элисо вернулась к танцующим.
«Нет, так и впрямь не годится, подумают, что я просто строю из себя что-то!»
Ника о чем-то вполголоса разговаривал с Лолой. Лола смотрела в сторону. У нее было довольно серьезное выражение лица. Затем и они пошли танцевать. К Левану подошел Гоча. В руке он держал бутерброд.