Странным показалось мне, что в первый же день приезда я столкнулся с Шалвой. Он был все такой же. Как видно, за пять прошедших лет ничто не изменилось в его жизни. Останови я его давеча, он, верно, ни капли не удивился бы, уверенный, что видел меня последний раз пять дней тому назад, а может быть, попросил бы денег на выпивку. Но самым удивительным было то, что именно сегодня, когда Шалва несколько раз возникал в моей памяти, я повстречался с ним. Часто случалось так, что мне снился кто-то совершенно посторонний, а назавтра я непременно сталкивался с ним на улице, или где-нибудь возникал о нем разговор, и я сразу вспоминал свой сон.

На базар я не зашел.

Я любил этот базар, здесь иногда мы встречались с Мери. Мы бродили вдоль длинных прилавков, ломившихся под грудами фруктов и овощей, овеянных всевозможными ароматами, натыкались на других покупателей, которые в свою очередь толкали нас, внимали разноголосому гомону, покупали что приглянется и поднимались к Мери на Коджорскую улицу, в маленькую комнату, где нам так нравилось бывать вместе. В ту пору это было для меня главным и об остальном я не думал…

Это была рослая, смуглая, несколько худощавая девушка с черными, как у Жанны, глазами и чуть заметным пушком на верхней губе. Не подвернись она мне тогда, может быть, и Софико не забылась бы так легко. Одна женщина помогает забыть другую, другая — третью, и хотя говорят, что ту, которую любил больше всех, никогда не забудешь, но я в это не верю. Само слово «любил» подразумевает, что все в прошлом, что ты уже не любишь, что тебе до нее нет никакого дела. Новые заботы, появляющиеся у нас со временем, гасят и ту страсть, которая, возможно, была самой большой и сильной за всю нашу жизнь. Некоторые хватаются за какое-нибудь дело, чтобы понравиться возлюбленной, доказать ей что-то, но потом избранное дело захватывает человека, подчиняет себе, иногда он добивается цели, уже не помня, почему взялся за него, потому что с течением времени погасло чувство, давшее толчок его деятельности.

…Я свернул в узкий, но тем не менее людный переулок, где вдоль стен выстроились точильщики со своими станками.

…С Шалвой меня познакомил Вахтанг. Было время, когда Дидимамишвили дружил с его отцом. Сейчас трудно представить, как могли дружить такие разные люди, но, наверное, когда-то они мало отличались друг от друга по своему общественному положению… Пять лет назад и я не отличался от своих друзей и принадлежал к их кругу. Потом родной город опостылел мне, хотя сейчас, когда я снова оказался на его улицах, окруженный только воспоминаниями, былая любовь к нему вспыхнула с новой силой.

Переулок вывел меня на улицу Бараташвили. Перед мануфактурным магазином продавец в белом халате торговал газированной водой. Я выпил стакан. У тротуара стояло несколько машин. В булочную входили и выходили женщины. Допив стакан, я подошел к газетному киоску, посмотрел, что там есть, купил несколько газет. Киоскер предложил мне свежий номер иллюстрированного журнала. Я не собирался покупать никаких журналов, но седой киоскер был так любезен, что я не мог отказаться. Свернув газеты и журнал, я сунул их под мышку, пересек улицу и вошел в закусочную. У стойки тщедушный, худой старикашка в картузе, изрядно подвыпивший, ругался с буфетчиком в белом халате. У буфетчика была совершенно разбойничья рожа, да и сам он смахивал на буйвола.

— Хватит, пей и проваливай! — презрительно бросил он пьяненькому старику и взглянул на меня.

— Ты знаешь, что я с тобой сделаю?! — надтреснутым, петушиным голосом закричал старик, замахнулся на буфетчика, но не смог дотянуться до него через прилавок. — Ты что о себе воображаешь?!

Буфетчик только ухмыльнулся. Я не мог понять, почему скандалит старик.

Он забрал свой стакан и бутылку пива, смешно ковыляя, отошел к окну и остановился у высокого столика, едва доставая до круглой мраморной столешницы и бормоча что-то под нос. Думаю, что он продолжал ругать буфетчика.

— Сумасшедший какой-то, и чего прицепился, — проворчал буйвол в белом халате и снова взглянул на меня. — Чего желаете?

Я сделал заказ, встал у стола и развернул газету. Интересного ничего не было. Скоро буфетчик вышел из-за стойки и расставил передо мной тарелки с закусками. Я свернул газеты, отложил их и принялся за еду. Сквозь широкую витрину виднелась улица. Противоположная сторона ее была освещена солнцем. Проехал троллейбус. Какая-то точка в пространстве приковала мой взгляд…

…Раньше по этой улице ходил трамвай. После уроков мы часто приходили сюда и соревновались между собой в прыжках с подножки. Вспрыгнуть на площадку и соскочить на полном ходу считалось геройством. Двери у тогдашних трамваев не закрывались, и многие стали жертвами этого бессмысленного спорта. Именно так погиб Тенгиз, паренек из нашего квартала, единственный сын у родителей. Вспрыгивая на подножку, он поскользнулся и угодил под колеса трамвая на полном ходу. Славный был мальчик, тихий, воспитанный, года на два моложе меня. Все, бывало, ходил в английских брючках до колен и в гольфах. Учился играть на скрипке, из-за которой немало издевок перенес от местного хулиганья. Однажды у него отняли скрипку, а он, бледный, стоит и плачет. Я как раз возвращался из школы. Что, спрашиваю, плачешь? Рафик, отвечает, вырвал скрипку и не отдает. А Рафик с дружками стоят неподалеку и потешаются. Этот Рафик считался в нашем квартале отпетым типом, одно время даже сидел за воровство в детской колонии. Он был старше меня года на три, а в нашем возрасте такая разница имела большое значение. Отдай скрипку, довольно спокойно сказал я. А ты чего лезешь? — услышал в ответ. Я сунул портфель Тенгизу и медленно приблизился к Рафику, замирая от собственной храбрости, — верни скрипку, говорю я ему. А он мне: проваливай, за своим носом смотри! Пошли, говорю, посчитаемся! Я же сожру тебя, засмеялся Рафик. Тут я не удержался и выругался. Поглядите на этого сопляка, — с этими словами Рафик ударил меня в лицо.

— Ах, так! — прохрипел я и сбросил школьный форменный китель. Сердце мое готово было выпрыгнуть из груди от волнения и злости. Сразу же вокруг нас образовался круг, и мы сшиблись. Первый удар получился у меня как нельзя лучше — Рафик стукнулся головой о стену. Осмелев, я стал колотить его изо всех сил. Но он поддел мне под дых и повалил на мостовую. Борьба шла не на жизнь, а на смерть. Я перемазался в пыли и крови. Рафик бил меня лицом о булыжник, и я чувствовал, как текла кровь из разбитой брови, носа и губ. В отчаянье я полз к стене, чтобы хоть как-нибудь вывернуться из его когтей. Потом с большим трудом я высвободил одну руку, стиснул его лицо и что было силы вдавил в стену. А сам все всползал наверх, по стене, выбираясь из-под него и не разжимая пальцев. Полщеки ободрал ему о кирпичную стену.