Фокусник имел очень забавный вид, полы рубашки выглядывали из брюк, глаза горели от возбуждения. Радость его была смешна, были смешны его лысина и движения. Он размахивал руками и мысленно твердил свое «фух!». А зрители устали и самые бесцеремонные покидали цирк.

Они не видели чуда, им нужен был фокус.

По вечерам я возвращался в холодную гостиницу и входил в свой холодный номер. В полутьме я ложился на кровать, накидывал на себя еще и одеяло с соседней кровати и весь съеживался — в надежде немного согреться. Ночью от холода то и дело просыпался, наконец набрасывал поверх одеял еще и пальто, снова закутывался в одеяла — и думал: на кой черт я заехал сюда…

Жалкая моя жадность до новых впечатлений, мое бессильное, ребяческое желание успеть взять от жизни как можно больше, так как, уйдя из нее, ты уже не вернешься, — побудили меня забраться в эти места… «Но что я еще возьму от жизни? Ну, зачерню еще несколько точек на карте, прошумлю чуть громче других… А потом?..»

Этот город (или село), который значится не на всех картах и не во всех учебниках географии, приманил меня, притянул к себе. «Здесь я могу пробыть лишь несколько дней: у меня мало денег, мало также и времени…» И сегодня весь день я бродил и ощупывал стены, камни, разглядывал дома, впивался глазами в старенькие постройки, похожие на церкви… «Ты должен успеть увидеть и это и вот это, чтобы ты понял, какова жизнь и, может быть, постиг ее мудрость, смысл… Спеши увидеть, чтобы не сказали, или, вернее, не сказал бы ты сам о себе: болван, бездарь, кто только не бил тебя… ты так ничего и не увидел на свете, ты просто слаб, слаб… и потому ты ничего не взял, не смог взять даже то, что другие и не желают брать, даже то, что твое…»

Этот город (или село) и впрямь удивителен. В центре его — небольшая площадь, как, впрочем, и во многих других городах и селах; все главные улицы, лучеобразно расходящиеся от этой площади, устремляются высоко вверх и там переходят в зубчатую горную цепь. Вместе все это образует нечто похожее на воронку, края которой имеют вид пилы. На двух из этих каменных зубцов стоят церкви, на остальных пасутся овцы.

Убраться, удрать отсюда почему-то казалось мне делом нереальным. Словно я был обречен терпеть весь век гнетущую скуку этой каменной воронки… На станцию автобус отправлялся в три часа ночи, да и то раз в два дня, поезд отходил в пять часов ночи, да и то в три дня раз… Желание уехать не давало мне покоя, однако я был в состоянии какой-то расслабленности, я весь как-то размяк…

Должно быть, меня уже знали все жители. Каждое утро я начинал свой путь с площади, оттуда поднимался на гребень одной из гор, и если приросшие, пригвожденные к площади фигуры лениво поворачивали головы в сторону гребня, где улица обрывалась и где показывался я, то через несколько часов они поворачивали головы в сторону гребня другой горы, потому что я показывался уже там.

Темнело рано, темнота приходила вместе с холодом, улицы делались еще пустыннее, иногда мне попадались мрачные существа, подозрительно косившиеся на меня.

В селе (или городе) рынка не было, и я питался в столовой гостиницы. Я исходил уже все улицы; побывал уже и на кладбище; там были хорошо отесанные плиты, бросались в глаза хачкары — каменные кресты; на одной могиле росла виноградная лоза, могила была огорожена ржавыми спинками железных кроватей.

После обеда сразу наступал вечер, и холод становился удручающим. Возле площади было что-то вроде кинотеатра, где я, коротая время, смотрел забытые, старые фильмы…

Мне необходимо было выйти к трем часам ночи на площадь, сесть в автобус и поехать на станцию — только и всего. И я, как ни странно, не мог, не верил, что могу решиться все это сделать…

Я подолгу смотрел на поднимавшиеся вверх улицы, на церкви, видневшиеся наверху, и уже не взбирался туда, на макушки гор, а, поглядев на них, возвращался в гостиницу…

Я выпил стакан чаю, и одетый в засаленную куртку официант, он же повар и вообще всему делу голова, почему-то попросил у меня паспорт, хорошенько рассмотрел его и вернул. Я выпил еще чаю, слегка отогрелся, сказал «спокойной ночи» и побрел в свой номер.

Под самым потолком висела загаженная мухами лампочка — и свет был тусклым. Я вскочил на стул и попробовал стереть с нее полотенцем грязь. Грязь засохла, и стереть ее почти не удалось. И все же мне показалось, что в номере стало чуть светлее. И в чем был — в шерстяных носках и верхней рубашке — я влез под одеяла, бросил на них еще и матрац с соседней кровати и попытался почувствовать себя защищенным.

Стекло моего окна было замазано кое-как, и от ветра все время вызванивало. Казалось, ветер врывался в комнату, и оттого приятное ощущение слабого тепла моей постели усиливалось… Я понимал, что мне нужно встать и как-то укрепить стекло, но я этого не делал, откладывал на потом. Иногда я вставал и подходил к окну, но делал это мысленно, и значит — оставался лежать; получалось, точно в какую-то игру я играл. Мне любопытно было узнать, когда я действительно подойду к окну и как это произойдет. Все мои движения совершались в моем мозгу так, словно я двигался на самом деле, и мне трудно было представить себе, какими же будут или должны быть эти мои движения в действительности… Наконец я вышел из состояния оцепенения — встал и подошел к окну. В окне я увидел себя, протянул руки к стеклу и — оторопел. Видневшаяся в нем фигура была выше меня. Глаза были большие и внимательно на меня смотрели. Я припал лбом к стеклу, подышал на него и убедился — голова смотрела снаружи, она была не моя. И я подумал — бежать, немедленно бежать, и мной овладели все постыдные чувства, и это было отвратительно. Должно быть, от страха я не смог отойти от окна — и вгляделся. За стеклом вырисовывался голый человек. Я отпрянул, но тотчас же выругал себя и снова припал лицом к стеклу. Человек исчез. Я успокоился, отошел от окна и снова увидел в стекле висевшую под самым потолком тусклую лампочку и мое обыкновенное, небритое, недоуменное лицо.

«Игра воображения», — заключил я и лег в постель.

Проснулся от утреннего холода. За окном все белело — улицы, церкви: ночью шел снег.

Глазам сразу же предстало ночное видение. Однако утро выдалось такое белое и было таким ясным, четким, предметным, что видение это показалось мне нелепостью, обрывком сна.

Я все хотел выпростать из-под одеял руки и не мог, но спустя некоторое время в коридоре раздались голоса, и это заставило меня встать…

Горячего завтрака в столовой не оказалось, и я удовлетворился хлебом, сыром и чаем. Просидел я довольно долго, прикладывал озябшие пальцы к стенкам стакана, посматривал на покрытые скучными пятнами стены, на выставленный в буфете рокфор и, размышляя, пришел к заключению, что вечность, вероятно, не что иное, как вот этот сыр, этот неряшливый буфетчик, и наступивший день, и грядущий вечер… Буфетчик долго не спускал с меня заспанных глаз, потом смахнул с моего стола крошки хлеба и спросил: