Дорога была о двух концах — на одном конце шумный, пыльный постоялый двор в Боржоми, на другом — постоялый двор в Ахалцихе.

Извилистая кавказская дорога, река то справа, то слева, на облучке — извозчик Юван, впереди — две лошади с опущенными головами. Мы сходили с поезда, находили Ювана и направлялись в Ахалцих, к тенистому дому деда, к маленькому саду, напоенному терпким ароматом вишен и роз, к прохладному килару [25] с запахом суджука и пряностей и привезенной из Эрзерума медной утвари. Так каждый год: начинались школьные каникулы, и мы вместе с отцом или матерью, или же в сопровождении какого-нибудь ахалцихца с серебряным поясом отправлялись в «эрзерумский дом» дедушки.

Я смотрел на реку, смотрел на обочины дороги, смотрел на спину извозчика Ювана, следил за его движениями, прислушивался к щелканью бича и его понуканьям. Чтобы развеселить нас, Юван шутил, распевал смешные песни. Он любил повторять одну — про Симона и лимон, — показывая после каждых двух слов серебряный ряд зубов.

Я старался разглядеть из-за спины Ювана лошадей. Но увидеть удавалось только половину лошади, то слева от спины, то справа. Мерно двигались ноги, вздымая пыль, и, разбуженная и оторопелая, она не знала, куда деться — вверх или вниз, липла к ногам лошадей, стараясь изменить их четкие контуры, растворить в неопределенности.

Ноги были заняты своим делом и двигались, поочередно сменяясь посреди взволнованной пыли, трудолюбивые и деятельные… И только цокот копыт напоминал о гладкости дороги — цок-цок, цок-цок…

Я хорошо знал этих лошадей. Одна из них — смешная и грустная, высокая, с длинными ногами и длинной шеей… Глаза ее были печальны, иногда на них выступали слезы.

Но когда она скалила зубы и задирала верхнюю губу, эти глаза уже не казались печальными.

— Но, Курка, но, Маруся, но, родимые, — понукал Юван лошадей и опускал плеть на их спины.

Маруся была серая в крапинку, приземистая и выработанная.

Иногда Юван сажал меня рядом с собой, и тогда вся окрестность открывалась моему взгляду, дорога скользила под ногами, перед носом бежали Курка и Маруся. Я ликовал, дрожал от восторга, неизъяснимые желания теснились во мне и, разгоняясь, пускались в дикий хоровод. Я старался унять их, удержать, боясь их красоты, боясь их чистоты, боясь их безграничности… А вдруг они исчезнут, во что-то выльются? Я чувствовал их с каким-то трепетом и страхом, сдерживал, оставлял эти желания на «потом». Я знал, что это «потом» где-то впереди, что оно бесконечно, как бессмертие, и эта дорога ведет к «потом» и таит в себе счастье. Это счастье виделось мне духовым оркестром — литаврами, барабанами, волынками, красным цветом, запахом коры сосны, дыханием реки, «эрзерумским домом» дедушки и, самое главное, — бескрайней дорогой. Идешь по ней, идешь, и нет ей конца и края…

Впереди бегут Курка и Маруся. «Но!» — кричит Юван и хлещет плетью по спине Курки. Маруся съеживается, напрягается, ожидая удара, ее кожа становится гладкой, лоснящейся, морщины разглаживаются. Глаз Маруси сейчас и в самом деле грустный. Она смотрит на Курку, наверное, чтобы утешить его, принять на себя часть его боли и в то же время и сама ждет удара, чтобы облегчить боль от него. Но вот Юван натягивает вожжи, и Маруся, повернувшись влево, уже не может смотреть на Курку.

— Не бей, дядя Юван, — прошу я шепотом. Он не слышит меня и причмокивая опускает плеть на спину Маруси. Кажется, Маруся обрадовалась, удар был не таким сильным, а ожидание тяжелее удара…

— Что ты сказал? — спрашивает Юван.

— Не бей, — снова шепчу я.

Покрасневшие глаза Ювана улыбаются.

— Ладно, тихонько ударю…

Курка хочет посмотреть на меня, он, конечно, слышал все, слышал.

Юван натягивает вожжи, и голова Курки снова смотрит вперед. Мне кажется, что Юван не хочет, чтобы Курка смотрел на меня.

— Н-н-о-о-о!..

Лошади снова бегут. Виднеются знакомые места. Скоро я буду у деда.

— Поскорее, — говорю я Курке. — Ты не обижайся на меня, ладно? — шепчу я ему. — Скажи своей подруге, чтобы и она не обижалась. Что делать, коли нет железной дороги… Вот когда-нибудь я стану королем, президентом или премьер-министром и отдам приказ — не ездить на лошадях…

Часто эта бегущая пара казалась мне смешной, смешной и жалкой… Когда мне было смешно, я жалел их, когда жалел — было смешно. Мне казалась сметной их любовь, их преданность, их доброта. Ужасным было это ощущение смешного. Я даже стал бояться. Мне иногда даже хотелось, чтобы они не любили друг друга, возненавидели, обманывали, лягались, громко смеялись, как люди, показывали язык друг другу и мне, и Ювану… Наверное, я тогда бы не так боялся. Но они были верны и преданны и бежали дружно, умные и добрые супруги — Курка и Маруся. И все вокруг становилось от этого печальным…

— Что вы будете делать в Ахалцихе, дядя Юван?

— Поедем обратно, — говорит Юван.

— Прямо сегодня? — удивляюсь я.

— Прямо сегодня, — говорит Юван.

Я испуганно смотрю на лошадей и снова спрашиваю:

— А потом?..

— Что потом?..

— А что будете делать потом?

Юван смеется.

— Снова приедем в Ахалцих.

— И больше ничего?

— А что еще?.. Это их маршрут.

А я украдкой смотрю на лошадей, чтобы они не заметили моего взгляда.