Обхватив руками колени, Хату сидела возле брата. Казалось, будто она окаменела от горя — так неподвижны были ее фигура и черты лица.

Магали понял — Джурумия умирает, и отчаяние стиснуло ему горло. Умирает, но еще не умер, — взял себя в руки Магали.

— Джурумия, — громко сказал он. — Ты слышишь, Джурумия, — солдаты нас окружили. Они говорят, что не хотят кровопролития, они говорят, чтобы мы сдались.

Магали все сказал своему другу, все самое страшное, без утайки сказал, а вот что солдат привел сюда Бедия — сказать не мог.

Джурумия печально улыбнулся.

— Магали, — едва слышно сказал он утратившими подвижность губами. — Я вот-вот умру. Пуля Бедия убила меня. Пуля Бедия… Но эта боль уйдет со мной в могилу. А вы… Я хочу, чтобы вы жили. И чтобы, когда придет час, вы отомстили. Еще я хочу, чтобы ты знал, Магали, я все же не верю в измену Уту… Не хочу верить…

Некоторое время Джурумия молчал, и в спокойной предвечерней тишине слышалось его хриплое дыхание. Затем он тихо позвал:

— Магали! — И когда друг склонился над ним, прошептал: — Сдавайтесь, Магали.

Магали видел, как тяжко дались Джурумия эти ужасные слова, — сказав их, он закрыл глаза и отвернулся.

Магали стиснул зубы, чтобы не расплакаться, и поспешил к товарищам.

…Первым ворвался в крепость Бедия. Вслед за ним вошли Иван Ряшенцев и трое других солдат.

Обхватив руками колени, Хату все так же неподвижно сидела у изголовья умирающего.

Подойдя к Джурумия, Бедия властно потребовал:

— Вставай!

— Князь, разве вы не видите, человек ранен, — сказал Ряшенцев.

— Это не человек — это мой беглый крепостной. Вставай, говорю!

— Я повторяю, князь: человек ранен. Не забывайте, что здесь я старший.

— Я нахожусь в своих владениях, русо… И здесь только бог старше меня.

У Ряшенцева вспыхнуло лицо:

— И вы еще говорите о боге, князь. Прошу вас — оставьте умирающего в покое.

— Я сам вижу, что он подыхает, — усмехнулся Бедия. — Но, прежде чем он отправится в ад, я с него шкуру сдеру.

— Я вам приказываю — отойдите в сторону!

— Это ты мне приказываешь, рядовой солдат, князю?

— Да, я, рядовой солдат, — сказал Ряшенцев. — Солдат!

Но на Бондо Бедия слова Ряшенцева не произвели впечатления. Бедия хотел сейчас лишь одного — чтобы взбунтовавшийся раб Джурумия подчинился его воле. И он снова заорал, брызгая слюной:

— Вставай, тебе говорят, собака!

В это мгновение Джурумия открыл глаза, и Ряшенцев, который только на миг заглянул в них, понял: этого человека не сломят никакие пытки, потому что душа его отравлена горечью, а сердце стало железным от ненависти.

Бедия со всей силой ударил раненого ногой, и тут Джурумия впервые застонал, но не от боли — телесные боли уже не мучили его, а потому, что не было сил схватить Бедия за горло и задушить его, как бешеного волка. И в тот же миг, словно разбуженная стоном умирающего, вскочила Хату и дважды ударила Бедия по лицу. Бедия обнажил кинжал. Ряшенцев схватил его за руку.

— Свяжите его! — приказал он солдатам.

Они стояли до этого в стороне, казалось бы, ко всему безучастные, но по тому, с какой готовностью они кинулись выполнять приказ Ряшенцева, видно было, на чьей стороне сердца этих людей. Втроем они в минуту разоружили Бедия, связали ему руки, и хотя тот упирался и кричал, пинками погнали его к воротам.

Джурумия уже не дышал.

Не проронив ни слова, Хату снова села у его изголовья.

Ряшенцев долго смотрел на неподвижную, словно изваяние, Хату и думал о том, что эта босоногая, веснушчатая деревенская девочка в поношенном платье преподала ему высокий урок истинного мужества.

Ряшенцев снял шапку, склонил голову перед павшим храбрецом и его скорбящей сестрой и вышел за ворота древней крепости. А там, на поляне, сидели, окруженные солдатами, пленные повстанцы.

— Верните им оружие и всех отпустите! — велел солдатам Ряшенцев. — А этого негодяя мы поведем с собой.

Рядовой, а теперь уже навсегда рядовой Ряшенцев знал, на что он идет, отдавая такой приказ. Знал Ряшенцев и то, что нет и не может быть у него иной возможности сохранить в чистоте свою солдатскую честь и отстоять свое человеческое достоинство.

Перевод Э.Фейгина

Лавка Грека стояла на краю села Мунчия, у моста через речку. Была она наскоро сколочена из неотесанных досок, крыта дранкой и как-то особенно сиротливо торчала на своих коротких ножках-сваях. Ночью, бывало, посмотришь — тоска: ни огонька вокруг, крестьянские усадьбы, разбросанные вдоль дороги, лишь угадываются за стеной кукурузы и тополей.