— Землю у крестьян никто не отнимает.

— Как вы сказали? Нет, вы решительно поэт. Знаете, когда я гляжу на вас, мне вспоминается Акакий Церетели.

— Почему?

— Помните: небо — бирюза, земля — изумруд… это словно сказали вы…

— Ну, знаете…

— Нет, не смогут отнять у грузинского крестьянина этот изумруд, — Жваниа видел, что учитель негодует и вот-вот взорвется, но продолжал как ни в чем не бывало. — Крестьяне единодушно откликнулись на наш призыв — они все, как один, поднимаются на защиту отчизны. Все поголовно. Я объездил несколько уездов и видел, как охотно поднимается наше крестьянство на святой бой за родину. — Это была явная ложь, Жваниа знал это, и ему было противно, что он лжет, но правды он тоже сказать не мог. — Послезавтра мы и здесь проведем мобилизацию. Время не терпит. Каждую минуту, каждый час мы ждем нападения большевиков. Нужно объяснить крестьянству… и это вы должны ему объяснить — какое несчастье ждет Грузию. К нашему бирюзовому небу приближаются черные тучи… Лучше вас, господин Кордзахиа, никто этого народу не растолкует. Мы знаем, каким огромным авторитетом пользуетесь вы во всем уезде.

За окном раздался выстрел. Евгений Жваниа остановился и поднял голову.

— Что это, Кириа? — обернулся он к председателю сельской общины.

Миха Кириа нехотя оторвал взгляд от маленьких, красивых колец дыма и ответил беззаботно:

— Разбойника ловят, господин Жваниа.

— Какого разбойника? — член учредительного собрания надел очки и поглядел на Миха Кириа.

— Чуча Дихаминджиа.

— Нашли время ловить разбойников. Страна готовится к решительным испытаниям, а вы гоняетесь за каким-то воришкой.

— Это не мы, а гвардейцы. И должен вам сказать — это опасный разбойник.

— Нет для нас разбойников страшнее, чем большевики. Скажите Глонти, чтобы он сейчас же прекратил весь этот шум. Чтоб я не слышал ни одного выстрела. Вы слышите, Кириа?

— Слышу.

— Завтра-послезавтра мы должны тут начать мобилизацию, и в это время в деревне устраивают пальбу… Чуча Дихаминджиа… Что вы скажете, господин Кордзахиа, разве нам сейчас до этого?

Учитель не ответил.

Один за другим прогремели выстрелы у самого дома сельской общины…

Собрав последние силы, Варден перелез через плетень, огораживающий школьный двор. Может, в школе ему удастся укрыться? Вот лестница, вот распахнутое окно его класса, в котором он еще вчера, да, вчера, учился. В своем классе Варден и укроется, укроется за тем же книжным шкафом, за которым укрывался, играя с ребятами в прятки. До лестницы шагов двадцать, но уже слышится бабий, пискливый голос Татачиа Сиордиа:

— Сюда, ребята! Здесь он, проклятый!

Варден вытащил из-за пазухи завернутый в кожу, перетянутый тесьмой сверток и забросил его в окно школы. Это было последнее, что он, рядовой солдат партии, мог сделать, выполняя поручение Ленина… последнее. Варден уже знал, что не уйдет от преследователей… Но… сердце человека никогда не теряет надежду. Он попытается, он все-таки попробует снова перелезть через плетень… За плетнем высокие заросли… Он немного отлежится в них, и, может быть, его не заметят. Наверняка не заметят. А ему нужно лишь перевести дыхание и чуточку, совсем чуточку отдохнуть. И тогда уж никаким гвардейцам его не догнать. Нет, не догнать.

И Варден перебрался через плетень.

Это было равносильно чуду, но он перебрался… Юрий Орлов вскинул винтовку; "Надо же оказаться тут, у плетня", — с досадой подумал Юрий.

Варден Букиа не однажды бывал в бою, и врукопашную ему не однажды приходилось драться, и потому он сразу сообразил, что происходит: когда человек намерен стрелять, когда он хочет ударить, свалить, убить — он свое оружие не так держит… Нет, не так. А этот гвардеец держит свое оружие так, словно это не заряженная смертоносным патроном винтовка, а какая-то безвредная и не нужная ему железка… Оказывается, без слов можно сказать: "Спасайся!" Оказывается, и сочувствие и доброжелательство можно выразить молча, оказывается, много может сказать человек человеку без слов. Юрий Орлов сделал полшага в сторону, чтобы пропустить Вардена, но тут с плетня прямо на спину Вардена прыгнул Джвебе.

— Не уйдешь, Чуча Дихаминджиа! — торжествующе крикнул он распластанному на земле человеку.

Через плетень перескакивали гвардейцы.

— Поймал! Вот он, голубчик! — крикнул Джвебе.

Взводный Татачиа Сиордиа прикладом карабина придавил затылок Вардена, чтобы тот не смог поднять головы, и приказал Джвебе: — Вставай! — а когда тот поднялся, подал другую команду: — А теперь все марш отсюда! Кому я говорю?! Кругом марш!

Гвардейцы повиновались. Они поняли: взводный ни с кем не хочет делить этот успех. Ну и пусть подавится, сука. И только Джвебе еще не понял этого. Он, конеч-. но, обиделся на взводного, но обиделся как-то беззлобно, по-детски: "Почему он меня прогнал? Это ведь я, Джвебе Букиа, поймал разбойника… я…" Еще было чуточку досадно, что не удалось увидеть лицо разбойника. Интересно все же, какой он из себя, этот прославленный на всю округу Чуча Дихаминджиа. Ну, ничего, — утешил себя Джвебе, — и этого Дихаминджиа как-нибудь потом рассмотрю, ведь не прикончит его там на месте наш взводный.

Татачиа Сиордиа тщательно обыскал Вардена и, не найдя того, что искал, рассвирепел:

— Подлец! Куда дел прокламации? Думаешь, не найду?! Найду, большевик проклятый! Меня не проведешь! Сиорд я Татач!

Гвардейцы молча шли по переулку — успех дела, в котором они только что участвовали, не радовал их. Не велика радость таскать из огня каштаны для этого подлеца Сиордиа.

— Замучились мы с этим разбойником, — сказал один из гвардейцев.

— Да, набегались.

— Зря столько патронов спалили. Разве в него попадешь. Не разбойник это, а черт.

— Знаете, ребята, на разбойника он был не похож, — сказал Орлов.

— Вот и я говорю, не разбойник, а черт.

— Да и на черта он не похож, — сказал Орлов.

— А на кого же? — с непонятным для себя страхом спросил Джвебе.

— Не знаю, на кого. Но, во всяком случае, ни на разбойника, ни на черта. Просто это был уставший, очень уставший человек. Он еле на ногах держался.

Взводный Татачиа Сиордиа приволок Вардена во двор общинного правления и бросил в конюшню.

Варден упал на грязный, воняющий конской мочой пол и некоторое время лежал неподвижно. Не раз в бою глядел он смерти в лицо, не раз пуля обжигала кожу, пролетая мимо виска, не раз зловеще шелестели над его головой осколки снарядов. Был и полевой суд, и смертный приговор, и побег за час до казни… Но никогда он так не падал духом. Ему казалось, что он проявил неосторожность и беспечность, а он не имел права быть беспечным.