— Сам! Сам!

И, уже не глядя на девушку, проклиная про себя все на свете, Кваци быстро открыл узкую дверь, бросил за перегородку хурджины и стремительно выбежал на улицу.

За стенами пацхи все громче и громче шумел чем-то растревоженный лагерь.

Нати подошла к стене и сквозь неплотно сплетенные, ничем не обмазанные прутья увидела лагерный майдан — небольшую площадь на берегу Ингури. Сейчас на ней собрался весь отряд. Джонди Хурциа делил добычу. Нати видела, как Кваци подошел к вожаку и стал позади него. Правую руку Кваци положил на рукоять кинжала, левую на бедро и стал похож на взведенный курок.

Джонди Хурциа делил захваченную в ночной схватке с янычарами добычу по своему разумению, так, как считал нужным и справедливым. И, как водится, одни были довольны своей долей, другие нет. Довольные низко кланялись вожаку, быстро уносили в свои пацхи хурджины с оружием и вещами, а трофейных лошадей тотчас же уводили подальше от общей коновязи. Недовольные же, не осмеливаясь роптать на Хурциа, вымещали свои обиды на более удачливых собратьях. То тут, то там на майдане вспыхивали ссоры. И вот перед Джонди одновременно появились два человека, они крепко вцепились в поводья рослого, гнедого жеребца, не уступая его друг другу.

Один кричал: "Этот гнедой жеребец мой. Я убил его хозяина-янычара". "Ты бессовестно лжешь, — возражал другой. — Все наши люди видели, что ты убил хозяина белой кобылы, а хозяина этого гнедого жеребца убил я". Они были так разгорячены спором, что вовсе позабыли, перед кем они сейчас находятся, к какому грозному судье обратились.

Кваци смотрел не на спорщиков, а на плечи Джонди. Он готов был гаркнуть свое многозначащее "хат". И все будет кончено — и суд, и расправа.

Рука Джонди лежала на рукоятке пистолета.

А спорщики всего этого не видели, должно быть, жадность вконец ослепила их. У них уже не хватало слов для брани, для взаимных обвинений, и, бросив поводья жеребца, они схватились за кинжалы.

Раздался выстрел.

Пуля попала жеребцу в висок. Он мотнул головой, хрипло вздохнул и свалился в Ингури.

Опустив обнаженные кинжалы, противники повернулись к Джонди Хурциа.

Джонди заткнул за пояс еще дымящийся пистолет, и пальцы его тотчас же легли на рукоять другого. Нати видела лишь одну сторону его лица — оно было по-прежнему равнодушно-жестоким и бесстрастным.

Спорщики, не сговариваясь, одновременно отступили, не сводя глаз с неподвижной руки Джонди, — она как-то уж очень спокойно лежала на рукоятке заряженного пистолета.

Спорщики онемели от страха. Трусливые и жадные, они сейчас забыли обо всех гнедых жеребцах и белых кобылах на свете.

Никто на майдане не проронил ни звука. Было очень тихо, слышалось только, как внизу, под обрывом, беснуется Ингури.

Все смотрели на Джонди, а он стоял спокойно и, казалось, думал о чем-то совсем ином, и глаза у него были холодные, неподвижные, словно незрячие.

Кваци все так же был похож на взведенный курок.

Дрогнуло левое плечо Джонди… Но мало этого — Джонди сплюнул, а это значило, что предводитель в ярости.

— Хат! — рявкнул Кваци.

Две пары глаз с мольбой уставились на вожака, но глаза его по-прежнему были холодны и неподвижны.

Это и был приговор. И осужденные, прочитав его в глазах Джонди, упали на колени.

— Хат!

Рука Джонди лежала на рукоятке пистолета.

Кваци знал, что Джонди бережно расходует порох и пули. И поэтому он в третий раз крикнул еще громче, еще повелительнее:

— Хат!

Осужденные одновременно поднялись с колен и, не опережая друг друга, — спор между ними был уже окончен, — бросились с обрыва в Ингури.

Нати прикрыла рукой глаза. "Гудза", — почему-то подумала она о брате. Страх охватил девушку, она хотела выйти из пацхи и разыскать Гудзу, но так была ошеломлена, что не могла сделать ни шагу.

Огонь в очаге потух, уже не трещали объятые пламенем сухие буковые ветки, и в пацхе стало тихо. Все еще стояла тишина и на лагерном майдане — никто не решался заговорить первым после того, что произошло. Только Ингури с ревом ворочался в своем тесном русле, и вдруг в этот рев бесноватой реки вплелись медленные и, казалось, совсем неслышные шаги Джонди Хурциа. Он возвращался к себе в пацху, и Нати прижалась спиной к стене. Широко открыв глаза, смотрела она на входную дверь. Сейчас в ней появится Джонди. Дверь была обращена к солнцу. Его лучи, как стрелы, проникали в пацху сквозь негустую плетенку. Но вот дверь открылась, и в ней появился Хурциа. Его обнаженный, влажный от пота торс, словно медный, весело блеснул в лучах солнца, но лицо его было сумрачным, а взгляд по-прежнему холодным и равнодушным. Джонди прошел мимо Нати, не замечая ее, и лёг на тахту.

Нати боялась шевельнуться. Она все еще видела дымящийся пистолет, молящие о пощаде глаза осужденных, она все еще слышала пронзительное "хат" Кваци.

Девушка сидела спиной к тахте и не знала, спит или бодрствует Джонди. Ей хотелось пойти к брату, но если Джонди не спит, как уйдешь. И она сидела неподвижно, хотя все ее юное существо жило и жаждало жизни, несмотря на усталость, на пережитые боли и страдания, несмотря на горе и страх.

И вдруг она услышала словно издалека сонный, а потому и невнятный голос Джонди: