А Караману только и нужна была минута замешательства. Преследователи, приняв в темноте козла в бурке и башлыке за Карамана, не следили больше за дверью амбара, и Караман воспользовался этим. Как тень выскользнул он из-за двери и ринулся к заднему забору. С разбега прыгнул, чтобы перемахнуть через него единым духом, но пуля настигла его, и он свалился в канаву. В меркнущем сознании мелькнул торжествующий вскрик:

— Гайоз, это я убил тебя!

Канава была узкая, плечи Карамана застряли в ней. "Я лежу лицом вниз, — успел еще подумать старый разбойник, — я должен перевернуться… Я обязательно должен перевернуться… не хочу умирать по-свински, лицом вниз…" Но он не успел перевернуться. Голова его бессильно погрузилась в грязную воду канавы. Послышалось бульканье — последнее дыхание Карамана. На поверхности мутной воды вздулись пузырьки. Медленное течение уносило их.

Тбилиси, 1932.

Перевод В.Михайлова и М.Шкерина

Всякий раз, когда я приезжал домой, в деревню, и подходил к родному двору, Мидега, почуяв мое приближение, одним махом перескакивала через забор, с громким заливистым лаем неслась навстречу, подбегала ко мне и, не помня себя от радости, обхватывала своими огромными мохнатыми лапами. Она лизала мне лицо и руки, терлась о мою одежду и глядела с такой преданной любовью, что казалось, это бессловесное существо наделено человеческой душой…

Однажды сосед принес от пастухов одномесячного щенка. Ровного каштанового цвета, хорошо откормленный, почти круглый, он был необычайно подвижен и перекатывался по земле, подобно клубку шерсти. Глаз почти не было видно, и вел он себя, как слепой: лез ко всем без разбора, путался под ногами, во все совал свой нос. На еду набрасывался с жадностью: если ему приносили молоко, он забирался в миску обеими ногами; если давали комок гоми — кукурузной каши, — он пытался заглотать его целиком, а когда это не удавалось, смотрел на нас с упреком, будто мы в том виноваты.

Он не различал людей, животных, птиц и ко всем шел с равной доверчивостью. То его клевала наседка, то гусь хватал острыми, как пила, зубами, то бодала коза, то кошка царапала когтями его короткую морду. Надо было видеть, в какой ярости и обиде удирал он от своих недругов, чтобы с жалобным визгом, как бы прося о защите, кинуться под ноги первому встречному!

Мы полюбили его сразу, наперебой старались угодить ему, любовно ухаживали за ним, кормили отборной едой. Другие наши собаки глядели на него с завистью и возненавидели с первого же дня. Когда им удавалось застать его одного, они вырывали у него лакомый кусок, сгоняли с места, иной раз кусали без всякого повода. Беспомощный щенок боялся больших псов, шел к людям и неизменно находил у них защиту. Вот почему мы, дети, назвали его Мидега, что по-грузински значит "идущий ко всем"…

Когда Мидега впервые появилась у нас во дворе, мне было десять лет. Отца у нас не было, я был старшим среди братьев и сестер и во всем помогал матери. То были смутные, тревожные времена. Не проходило месяца, чтобы на чей-нибудь дом не напали разбойники. Мы жили в постоянном страхе и сразу же после ужина запирались на все замки. Если матери не было дома, вся наша надежда была на собак. Впрочем, надежды эти были тщетны. До Мидеги у нас были две собаки, Кобойя и Боройя, но эти проклятые псы отличались тем, что никогда не лаяли на посторонних; засыпали они обычно раньше нас, а просыпались позже. Если бы кто попытался взломать наши двери, этим трусливым лежебокам было бы даже лень пошевельнуться или открыть глаза.

Зато их храбрости с излишком хватало на то, чтобы обижать беззащитную Мидегу, которую они считали своей соперницей, отнимавшей у них лакомый кусок. Вот почему мы на ночь не оставляли ее с ними на дворе, а укладывали с собой в комнате. И надо сказать, что этот маленький щенок был куда смелее и бдительнее Кобойи и Боройи: если где-нибудь раздавался выстрел, или лаяла соседская собака, или доносился с улицы чей-нибудь голос, — Мидега тотчас же издавала сердитое рычание, подавая сигнал своим дворовым собратьям. Не получая от них ответа, она подходила то к одной, то к другой кровати, виляла хвостом и своим ласковым ворчаньем ободряла нас, детей. А наутро она с презрением глядела на Кобойю и Боройю, жалких трусов и бездельников, даром жравших хозяйский хлеб…

Однажды Мидега — ей было тогда около шести месяцев — отказалась войти на ночь в комнату, сколько мы ее ни зазывали и ни ласкали, и улеглась снаружи, у самой двери. В ту ночь она не дала нам сомкнуть глаз, отзываясь на каждый шорох ожесточенным лаем. Она то кидалась во двор, то возвращалась обратно, то укладывалась спать, то в тревоге вскакивала, движимая страхом и самоотверженно преодолевая его. И хотя по ее вине мы не спали всю ночь напролет, но были благодарны ей за ее преданность.

Мидега росла не по дням, а по часам. Она становилась сильной и смелой собакой, менялись ее повадки, грубел голос. За ночь она по многу раз обходила дом, обегала двор, ее грозный лай разносился далеко окрест. В годовалом возрасте Мидега была величиной с медведя. Когда на загривке у нее становилась дыбом шерсть, когда она издавала рычание, обнажая длинные острые клыки, душа у людей уходила в пятки. Впрочем, за пределами двора Мидега никого не трогала, на женщин и детей не лаяла. К нашим собакам она по-прежнему относилась с ненавистью и презрением, но не задевала их. Видимо, из одного страха перед ней они однажды сбежали со двора и больше не возвращались…

Теперь, в надежде на Мидегу, мы могли спокойно спать, не опасаясь злых людей. Если мать куда-нибудь посылала меня с наступлением темноты, я в сопровождении Мидеги без страха шел через лес или кладбище. Мидега степенно ступала вперед меня, время от времени оборачивалась и ласково виляла хвостом. Так мы и возвращались: Мидега впереди, я позади. Когда мы приближались к дому, она отбегала от меня и первой приносила весть о нашем благополучном возвращении.

Из страха перед Мидегой ястреб не слетал на наш двор, лисица и хорек не совались к нам, бык не пытался повалить наш забор. Без Мидеги не обходилось ни одно домашнее дело. Если скот запаздывал с пастбища, Мидега по собственному почину отправлялась на поиски.