Новый год. С Новым годом, с новым счастьем… А что мне делать со своим старым несчастьем? С деньгами, которых нет? С долгом, который камнем на шее? С Михалычем, который звонит теперь ежедневно?

Сегодня Игорь выгонит тебя с треском, уволит, наорет напоследок, имеет законное право, безусловное. И ты ему тоже теперь должна, ты оставила фотокамеру с пленкой у Проскурина, отдала ее Проскурину, на, Олег, делай с ней что хочешь, хочешь — разбей, хочешь — прояви пленку, любуйся на себя, на свое неудавшееся суицид-шоу, впредь будет тебе наука.

Что-то будет… Что будет, то будет!

Будет Новый год Купим елку, нет, две елки, будем с мальчишками их наряжать.

— Петя, давай купим елку! Уже должны продавать, наверное.

Петр молча кивнул, не сводя глаз от дороги. Он был напряжен и собран — еще бы, он не спал всю ночь, ни минуты. До утра просидел с Проскуриным, всю ночь они проговорили, выдворив Нину из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Теперь Петр держал себя в жестких тисках самоконтроля, не давая себе ни секундной поблажки. Боролся с дремой. Стойкий Солдатов.

— У тебя, наверное, даже елка оловянными солдатиками украшена, — улыбнулась Нина. — Нарезали, поди, из фольги штук сорок.

— Издеваешься? — хмыкнул Петр. — Положим, у нас — оловянный культ, но не до такой же степени! У нас на елке игрушки висят, еще из маминых запасов, мои старые, детские И мандарины. Я люблю, когда мандарины на елке. Запах праздника, тоже из детства: цитрусовый и хвойный. Оранжевое, зеленое… Мама половину в золотую фольгу заворачивала…

Нина снова повернулась кокну. Значит, повесим мандарины. Завернем их в золотую фольгу. Будет праздник. В разгар праздника позвонит Михалыч, вкрадчиво спросит: «Где деньги, Нин?»… Потом, перед двенадцатью, все выпьют за старый год, и что она, Нина, вспомнит? Как этот бедный Проскурин пытался себя убить, а она, Нина, все это отщелкала в лучшем виде, с большим знанием дела, ничтоже сумняшеся?!

— Петя, останови, — попросила она. — Останови, пожалуйста, я выйду подышать. Мне плохо.

Петр притормозил, Нина вышла, спустилась за обочину, на снежную целину.

Четыре месяца это копилось в ней: боль, усталость, надсада… Она держалась, не позволяла себе срывов, некогда было плакать. Некогда.

Как быстро все пролетело! Только вчера был этот проклятый август, жаркое, душное, тревожное лето, одним ударом оборванное, ударом нашей общей внезапной беды… Потом была смутная горькая осень, череда торопливых невнятных дел, дней, общая усталость, общая растерянность, как же всех жалко! По-настоящему жалко нас всех, за что нас так? Ну за что нас так?!

Нина кругами ходила по снегу. Рядом шумело, громыхало кольцо автодороги. Петр стоял неподалеку, курил, глядя в сторону. Он ни о чем ее не спрашивал. Он не мешал ей. Он ничему не удивлялся.

Нина ходила по кругу, размахивала руками, как сумасшедшая, кружила по снегу, а Петр не удивлялся. Он ее знал. Он уже научился хорошо понимать ее и чувствовать.

Он точно почувствовал тот момент, когда пришло время загасить недокуренную сигарету, подойти к Нине и обнять ее.

— Как мне жалко всех! — вырвалось у нее. — Петя! Как мне всех нас жалко! Этого Проскурина, себя, тебя… Диму, наших стариков, мальчишек, всех! Всех жалко. И я ничего не могу сделать, — бессвязно говорила она, уткнувшись в его плечо мокрым от слез лицом. — И никто ничего не может сделать.

Петр молчал, прижав ее к себе.

— Но я больше не могу так, Петя! Я больше не буду работать у Игоря.

— Не будешь, — эхом откликнулся Петр.

— А долг? А эти люди?

— Свяжи меня с ними. Я с ними поговорю.

— Нет. — Нина отстранилась от него. Вытерла слезы и спросила, решившись: — Петя, почему ты мне помогаешь? Ты мне во всем помогаешь, не нужно, я ведь привыкну, мне нельзя к этому привыкать! Петя, почему?

— Ты знаешь, — глухо ответил Петр.

— Нет, ты скажи, ты ответь мне!

— Что, это нужно обязательно произнести вслух? — почти зло спросил он. — Обязательно?

— Нет, — поспешно согласилась Нина и добавила с каким-то суеверным страхом: — Нет, совсем не обязательно.

— На первый урок они опоздали, — сказал Петр, следя за тем, как Нина открывает дверцу машины. — Ничего страшного. Сделаю им завтрак, отвезу ко второму.

Нина кивнула, скользнула сонным взглядом по своему утреннему двору. Повернула голову к дверям своего подъезда и коротко, сдавленно вскрикнула.

— Что? — быстро спросил Петр, проследив за ее взглядом.

У дверей стоял рослый плотный блондин лет тридцати пяти. Правая рука его покоилась на массивном набалдашнике трости В левой руке блондин держал непрезентабельный пластмассовый стаканчик, из которого периодически отхлебывал.

— Дима… — ошеломленно протянула Нина, выбираясь из машины. — Петя, это мой муж.

Значит, это ее муж. Ну да, такой… представительный господин. Комильфо. Все при нем. С тростью, надо же! Денди. Как денди лондонский… Нет, рожа, пожалуй, простовата для денди-то, на Лондон Дима не тянет — рожа неглупая, смазливая даже, но простецкая, русопятая.