— Все! Все, я сказал! Владик, хватит!

Двое нехотя отошли в сторону, хрипло дыша. Петр поднялся, пошатываясь. Губу рассекли, гады. Он нагнулся, морщась от боли, зачерпнул снег в горсть, приложил к окровавленной губе. Вкус снега и крови разбудил детскую память: губа, прилипшая на морозе к железу…

Дима подошел к Петру, опираясь на свою шикарную трость. Подцепил ею солдатовскую обливную ушанку, валявшуюся в снегу, поднял — на, держи.

Петр ударил по Диминой палке ребром ладони, и шапка снова упала на снег, покрытый свежими пятнами крови.

— Хорош! — Он посмотрел Диме в глаза. — Двое на одного, а ты любуешься. Молодец. Исподтишка, в спину. Грамотные ребятки у тебя.

Дима молчал, опираясь обеими руками на трость, воткнув ее в ушанку Петра.

— Я тебя убью, — произнес он наконец очень спокойно, просто констатируя факт, объявляя вариант возможной развязки. — Ты лучше уезжай куда-нибудь. Понял?

Петр не ответил. Разбитая губа продолжала кровоточить. Петр опять наклонился, зачерпнул снег в горсть.

— Оставь ее в покое. — Дима оглянулся на своих спутников, стоявших чуть поодаль, затем вновь посмотрел на Петра и глухо повторил: — Оставь ее.

— Нет. — Петр приложил снег к разбитой губе.

— Я тебя убью, — пообещал Дима. — Этим кончится, запомни.

Старик Солдатов смотрел на Нину в щель приоткрытой двери, не спеша снимать цепочку.

— Я за Вовкой, — сказала Нина. — Я совсем его забираю.

— Очень хорошо. — Старик открыл дверь, впустил Нину в прихожую. — Замечательно. Забирайте и уходите. Петя вернулся час назад. Я не знаю откуда. Я только видел, что он кровь на рубашке застирывал. У него разбита губа.

Нина вскрикнула, зажав рот ладонью.

— Уходите! — настойчиво повторил старик. — Оставьте нашу семью в покое! Решайте свои проблемы сами. Мой сын и мои внуки… Одну катастрофу они уже пережили, хватит с них. Хватит!

— Хорошо, мы сейчас уйдем.

Нина прошла по коридору и распахнула дверь в гостиную. Ее встретили полумрак, детский смех и гомон, темный силуэт елки, резкие, ослепительные росчерки бенгальских огней.

— Мама! — крикнул Вовка. — Мы бенгальских купили! Целую кучищу!

Нина щелкнула выключателем.

— Погасите, погасите! — вразнобой завопили мальчишки, носясь по комнате с зажженными свечами в руках.

Петр лежал на диване, губа залеплена полоской пластыря. Нина выключила свет, подошла, села рядом, сжала его руку.

Свечи весело потрескивали, фонтаны искр вспыхивали и таяли. Мальчишки, наталкиваясь друг на друга в темноте, рисовали в воздухе огненные вензеля и овалы.

— Тебя били? — Нина нагнулась, обняла Петра, не удержавшись. И он не удержался от сдавленного стона. — Нина невольно причинила ему боль.

— Петя, больно? — прошептала Нина, слабея от страха за него, от безысходного, тоскливого страха. — Кто?! Дима? Скажи!

Она совсем потеряла голову — рядом были мальчишки, и старик мог войти в любую минуту. Ничего не соображая, движимая только страхом, острой жалостью, желанием помочь, приласкать, снять, утолить его боль, повинуясь только этому безотчетному и сильному порыву, Нина склонилась к нему, обняла.

— Ну что ты делаешь? Успокойся. — И Петр крикнул бодро: — Так! Оловянные, в детскую! Строем!

— Вовка, собирай вещи, — опомнилась Нина, отодвинувшись от Петра. — И прощайся с мальчиками. Мы уходим, совсем уходим.

— То есть как? — глухо спросил Петр.

— Я не хочу, — заявил Вовка.

Свечи догорели, шипя. Младшие Солдатовы включили свет и растерянно уставились на Нину, потом — вопросительно — на отца.

— Я не хочу! — повторил Вовка. — Не хочу! Не хочу!

— Вова… — начала Нина.

— Я не пойду никуда! Я здесь останусь! — твердил сын упрямо, глядя на Петра, ища у него защиты.

— Останешься, — кивнул Петр. — Я тебе обещаю. Всё, в детскую, живо!

Мальчишки вышли из комнаты.

— Что ты можешь ему обещать? Как ты можешь ему обещать, Петя? — Нина снова обняла его, говоря с укоризной и мольбой, с отчаянием и нежностью. Погладила его плечи, дотронулась до полоски пластыря, перечеркнувшего распухшую верхнюю губу. — Это Дима? Это он?

— Я упал, — буркнул Петр. — Поскользнулся.

— Не ври! Господи, что же делать-то?

— Знаешь, о чем я сегодня подумал? — сказал Петр, поглаживая ее волосы, пытаясь хоть как-то ее успокоить, разрядить этот сгущающийся мрак, гнет безысходности. — Ведь это я должен быть хромым, а не он.