— Сколько вам? — Молоденькая продавщица улыбнулась ему кокетливо. — Пять? Семь?

— Семнадцать. А как называется этот сорт?

— «Королева Марго». — Она доставала розы быстро и ловко, не боясь уколоться.

— «Королева Марго»? — переспросил Дима, отсчитывая деньги. — В честь книжки, что ли? Чего так назвали невесело? Им же там всем котелки посшибали с плеч в итоге…

— Зато какая любовь была, — вздохнула продавщица, заворачивая букет в целлофан. — Настоящая любовь всегда плохо кончается.

— Вам, детка, не цветы продавать — трактаты строгать по философии, — хмыкнул Дима, идя к дверям. — Ладно, пойду представлю «Королеву» графине.

Он забрался в машину, сел за руль и повернулся к Нине.

Она спала. Безмятежно и крепко. Сидела, откинувшись на спинку сиденья, чуть свесив голову набок.

— Эй! — Дима легонько похлопал ее по руке.

Нина даже не шевельнулась. Да-а…

Он ехал по вечерней Москве, поглядывая в зеркальце на спящую Нину. Полосы неонового света ползли по ее лицу, она полулежала-полусидела в неловкой, забавной позе, свесив голову на плечо.

— Графиня! — окликнул ее Дима, подъезжая к ярко освещенному особняку. — Подъем!

Какое там… Пушками не разбудишь!

Дима с тоской смотрел на подруливающие к особняку авто с дипломатическими номерами, на нарядных, ухоженных дам («Моя не хуже!») и их спутников, идущих к парадному входу. Какого-то седенького старичка везли на инвалидной каталке. «Осколок империи! — Дима усмехнулся про себя. — Еще Керенскому поди лапку жал… Сто лет в обед, а туда же — сигара в зубах. Силен!..»

Из чрева белого «Линкольна» выскочил и резво двинулся к ступеням крыльца, небрежно кивая то вправо, то влево, знаменитый кинорежиссер, миссионер, спаситель Отечества, сердцеед, душевед…

Дима подавил вздох сожаления, провожая любимца муз и баловня судьбы восхищенным взглядом. Хорош! Поседел, похудел, барственен, вальяжен… Был бы шанс познакомиться, если бы… Дима оглянулся назад. Если бы не его Спящая красавица.

Будить ее Дима не решался. Может быть, впервые он понял, оценил в полной мере, как она там устает, ломаясь на своих десяти работах, как выматывается…

Она спала, запрокинув голову, дыша ровно и чуть слышно, трогательно, по-детски сложив руки на коленях. Дима снова взглянул на особняк Толпа перед домом стремительно редела.

Что ж, делать нечего. Уезжать? Пожалуй… Это называется — вывел девушку в свет. «Первый бал Наташи». Дима повернул голову — спит как сурок Ладно, хоть приодел ее чуть-чуть…

Он лихо рванул машину с места, развернулся и покатил прочь от оплота русского дворянства. Окончен бал, погасли свечи. Первый бал — комом, господа. Увы, увы…

Он подъехал к Нининому дому. Глянул на часы — десять вечера. Глянул на Нину — спит.

Тогда Дима сбросил плащ, потом, подумав, снял и пиджак. Вылез из машины и, открыв заднюю дверцу, обустроил походный ночлег своей спутницы с максимальным комфортом: он приподнял ее и уложил на сиденье так, чтобы она могла вытянуть ноги.

Нина пробормотала что-то нечленораздельное, так и не проснувшись. Она была совсем легонькая, почти бесплотная, ему казалось, что десятилетнего ребенка он поднял бы с большим усилием.

Дима подложил Нине под голову свернутый в рулончик пиджак, на секунду коснувшись рукой ее теплой щеки, мягких, уже порядком подрастрепавшихся (знал бы Димин цирюльник, сколь тщетными оказались его старания!) волос…

Нина спала безмятежно и крепко. Дима укрыл ее своим плащом, заботливо подоткнув его со всех сторон. Какое-то время он смотрел на нее, спящую, с грустной нежностью, потом забрался к себе, на переднее сиденье, зевнул, снова взглянул на часы, перевел взгляд на Нинин подъезд.

Ее незадачливый благоверный, как его… Коля? Костя? Да, Костя… Ее муженек юродивый выскочил из подъезда и ринулся к Диминой машине, придерживая у горла старушечью вязаную кофту, наброшенную на узкие вислые плечи.

Дима выбрался из машины прежде, чем Костя успел подскочить к ней.

— Где она? — заорал Костя, налетев на Диму, словно растрепанный воробей. Он был смешон и жалок в своем праведном гневе — суетливый, шумный, в этой кофте бабьей, расстегнутой. — Где она? — повторил он, задыхаясь.

— Не ори. — Дима преградил ему путь. — Она здесь. Спит. Не ори, разбудишь.

— Спит?! — переспросил Костя потрясенно. — Спит? А почему… — Он задохнулся и замолчал.

На него больно было смотреть. Диме всегда было больно смотреть на человека униженного, смятого, и он отвел глаза.

— Почему она спит? — допытывался Костя с каким-то жалким упорством отчаяния. — Вы что… Вы… Почему она заснула?

— Потому что недосыпает! Хронически! — рявкнул Дима ненавидяще. — Вот почему!