— Протухнут — пойду на Красную площадь. — Дядечка достал из кармана платок, вытер потный лоб. — Буду ими в Кремлевскую стенку швырять. — Он вздохнул, оглядев свои сетки хозяйским оком. — Ну как не купить? Как не запастись? Везде уже по девять рублей десяток, а эти — по пять. Мне зять позвонил, я приехал, запасся.

— Значит, они уже тухлые, — осторожно предположил Петр. — Раз везде по девять, а эти по пять, значит, какой-то с ними непорядок.

— Типун тебе! — Дядечка нагнулся к сеткам, принюхался. — Они с грузовика торгуют. Без наценки. Не, все по-честному. У продавщицы лицо такое простое, открытое…

— Так у нас, отец, у всех простые открытые лица, — заметил Петр, глядя на дорогу. — Счастливое свойство нации. Мы все — простые. Мы с этими простыми открытыми лицами и нож к чужому горлу приставим, и в чужой карман залезем — запросто! Открыто.

— Может, правда, тухлое? — Дядечка вынул из сетки яйцо, подбросил его на ладони.

— А банкир этот — видел, отец? — не унимался Петр. — Прост, открыт, добросердечен! Рождественский дед практически! Палку в руки, кафтан, и бороду клеить не надо. — Он достал из кармана складной нож и протянул пассажиру.

Дядька с опаской легонько ударил ножом по яйцу. Повел ноздрями и выругался от души.

— Тормози! — велел он. — Тухлые! Тухлые, мать твою! Тормози! Вот скотская страна! Все скоты — сверху донизу, — забормотал дядька, открывая дверцу и выставляя все четыре сетки с тухлыми яйцами на асфальт. — Значит, мы этого стоим. Понимаешь? Значит, мы этого заслуживаем. Чтобы с нами — как со скотами. Нас всех — мордой об стол. Так? А мы что? Мы встали, утерлись и давай друг друга молотить! Тухлятину друг другу сплавлять… Под шумок Под панику. Вот такой мы народ, парень. Так нам и надо.

Он взглянул на Петра горько — старый лысый мужик, простецкая неглупая физиономия, дачный неровный загар, узловатые руки. Руки мелко дрожали.

— У меня есть валидол, — сказал Петр. — Дать?

— Нет. — Дядька покачал головой. — Что ж мы за народ? В Люксембурге каком-нибудь сраном случись такое, да все, как один, пойдут к ихнему бундесверу, или чего у них там… Весь госдепартамент ихний — к стенке! А мы дерьмо схавали, спасибо сказали и ну друг другу гадить, тухлятину сбывать… Ладно, я пешком пойду пройдусь. Может, успокоюсь. Сколько я тебе должен?

— Ничего ты мне, отец, не должен. — Петр взглянул на сетки, стоявшие на асфальте, потом — на часы: похоже, к тыквенной каше ему не поспеть. — А как насчет Кремлевской стены? Хочешь, сейчас подъедем? И тухлым яйцом — по нашему бундесверу. Идет?

— Стену жалко, — вздохнул дядька, выбираясь из машины. — Там хорошие люди лежат. Через одного. Нет, не божеское дело.

Он подхватил сетки и поволок их к мусорному баку, стоявшему невдалеке, в замызганной подворотне, у обшарпанной щербатой стены.

Ирка притащила три огромные клеенчатые сумки, розово-голубые, в полосочку. Как это она их сохранила, не выбросила к чертям? Сумки из Иркиного прошлого, из их общего прошлого, из того недавнего-давнего-предавнего прошлого «до Димы», до Диминого ослепительного и судьбоносного появления в их жизни, серой, скудной, сирой, когда Ирка таскала в этих турецких клеенчатых торбах турецкое же копеечное тряпье на вещевой рынок. А Нина мыла подъезды.

Потом явился Дима. Настало чудное мгновенье. Явился — что было, то было… Явился — добился. Добился — спился. Уж не взыщите за непритязательность рифмосложения, господа, зато это самая русская рифма: у нас между вершиной и пропастью, между победой и поражением — один шаг.

Теперь летели в эти турецкие сумки недорогая короткая Нинина шуба песцовая, подороже — Иркина из нутрии. Ирка до последнего упиралась, размазывала слезы по лицу: не отдам! «Ты хочешь, чтобы нас тут всех передушили по одному? — злым шепотом спрашивала Нина. — Тебя, меня, Вовку?» Нет, этого Ирка не хотела. Вот тебе, мама, шуба и вот тебе мое манто, но только это не решит проблемы. Абсолютно!

Через час они уже распихивали по турецким торбам все, что можно было отнести в ломбард. Шубы, Нинины драгоценности (Вовка говорил «долгоценности», Вовка был путаник)… «Вова, ты где? Иди сюда!» И Нина бежала за сыном на балкон. Сын должен быть рядом с ней, перед глазами. Иначе не по себе. Душу сжимает страх, выматывает неотвязная глухая тревога.

Еще через час, выбравшись из такси, они уже спешили к зданию ломбарда, волоча неподъемные сумки и таща за собой Вовку.

— Вова, не отставай! — то и дело повторяла Нина. — Ира, возьми его за руку!

— Мама, как я его возьму? У меня руки сумками заняты.

Они свернули на узкую старомосковскую улочку. Был сентябрьский полдень, еще теплый, тихий, сине-золотой.

— Мама, смотри! — ахнула Ирка, замедлив шаг. — Это же… — и она назвала фамилию знаменитого поп-певца. — Вон, напротив, у машины.