Баба Вера уже догадывалась, что происходит у нас дома. Она приезжала в нашу запущенную квартиру с немытыми полами, вечно замоченным грязным бельём и вонью от перегара и дыма, видела мамино опухшее лицо и понимала, что ситуацию нужно срочно исправлять. Как? Маму надо снова выдать замуж, тогда она будет при деле и при новом муже пить не посмеет. Бабушка, конечно, была уверена, что всё решила абсолютно правильно, а желания и чувства других людей её никогда не волновали. Она была танк и любое сопротивление моментально подавляла своими железными гусеницами. Бабка всегда знала, как будет лучше и хотела, чтобы всё было как у людей.

Всё как у людей – был самый главный бабкин девиз, и она всю жизнь стремилась жить хорошо и правильно, как её родня, соседи и сослуживцы. Она часто повторяла, что мы – люди простые и таким образом избавляла себя от притязаний на лучшую долю. Простые люди вставали в шесть утра под гимн, который каждое утро раздавался из радио на кухне, и ехали на работу, где отбывали рабочую смену на заводе или просиживали зады в бухгалтерии. Вечером, после ужина и чая с бубликами, садились на диван, чтобы посмотреть «картину». Почему-то художественный фильм после программы «Время» они называли картина. Простые люди варили щи, жарили картошку, разделывали на газете селёдку, которую щедро посыпали кольцами репчатого лука, и солили огурчики, а ещё любили выпить водочки и закусить грибочками, которые сами же и собирали где придётся. Дома у них стоял гарнитур «Хельга» производства ГДР, на стене висел большой ковёр с узорами, а чёрно-белый телевизор они мечтали заменить на цветной. В выходные ходили в кино или в гости, захватив с собой три красных гвоздики и бутылку шампанского, по праздникам покупали торт «Бисквитно-кремовый» и доставали из серванта заветные хрустальные фужеры, из которых пили «красенькое», а после ухода гостей убирали обратно. Летом затевали ремонт или ездили по профсоюзной путёвке в Кисловодск, а зимой выбивали на снегу ковёр и наряжали ёлку, которую покупали на ёлочном базаре. Муж называл жену «мать», приносил ей получку, а она шила кримпленовое платье и справляла себе югославские сапоги, а ему шапку из ондатры. Другой жизни они не знали и не хотели, а если кто-то из знакомых покупал «жигули» или ездил летом к морю, они обычно махали рукой и говорили: «На кой чёрт?» или «Что я, барыня, что ли?». Вместо моря они смотрели по воскресеньям передачу «Клуб путешественников» и ходили на речку, где грызли семечки, пили из трёхлитровой банки пиво и играли в карты. Простые люди трудились, наживали добро, иногда выпивали и говорили: «Пусть за нас начальство думает», и им было хорошо и спокойно.

Так как сопротивляться бабе Вере было бесполезно, жениха в итоге маме нашли. Бабка, опросив всех своих знакомых, отыскала выгодную, по её мнению, партию. Это был вдовец, мамин ровесник, с двумя дочерьми на руках. Одна из них, Марина, была младше меня на год, вторая, Ира, была младше на три. Мать их, как я поняла опять же из разговоров взрослых, была женщина нервная и истеричная, и во время очередной ссоры с мужем покончила с собой. Наглотавшись каких-то таблеток, она умерла в машине скорой помощи, когда девочкам было два и четыре года. Я даже потом видела фотографии похорон этой женщины, тогда почему-то все фотографировали похороны. Молодая женщина в гробу, с лицом, укрытым наполовину платком, а рядом толпа, и её маленькие дочки в белых панамках на руках каких-то родственников смотрят прямо в гроб на свою мать. Девочки эти – сироты, оставшиеся без матери, – были капризны и плаксивы и так же, как и я, нуждались в детском психологе. В общем, мы друг другу подходили. Отец их, дядя Женя, стал вторым мужем моей матери, а мне отчимом. Он был простецкий, необразованный и грубый мужик, шофёр-дальнобойщик, но он хорошо зарабатывал, всё тащил в дом и, кажется, даже полюбил мою мать. Их как-то очень быстро сосватали, и уже через три месяца после знакомства они расписались.

Так у меня появилась полная семья, и мы с мамой переехали к отчиму в Лобню. Во второй класс я пошла уже в новую школу, но в Лобне мне было очень плохо и тоскливо. Там с нами жила ещё и мать отчима, баба Нюра, которая, конечно, любила внучек и жалела их, а я была так, сбоку припёка. С девочками, моими сводными сёстрами, мы не дружили. Конечно, мы общались, но близости никакой между нами не было, а они также не сблизились и с моей матерью. Я терпеть не могла их ужасную квартиру в старом кирпичном доме, где не было даже горячей воды, и мыться мы ходили в баню. Бельё кипятили в огромном баке, куда баба Нюра строгала хозяйственное мыло, а летом на ночь было принято мыть ноги, но почему-то таз с горячей водой, которую грели для мытья, был один на всех. Я всегда старалась вымыть ноги первая – или не мыла их вовсе. В доме были деревянные, крашенные коричневой краской полы, подушки на кроватях под тюлевыми накидками, как в деревне, на подоконниках алоэ в мятых зелёных кастрюлях, его называли столетник, и скрипучий буфет с гранёными стаканами внутри и вазой с засохшим вишнёвым вареньем. И от всего этого несло затхлостью и унынием. А питаться у них было принято прямо со сковородки, что для меня стало катастрофой. Сначала я просто отказывалась от еды, потом баба Нюра, догадавшись в чём дело, выделила мне тарелку, но при этом едко высмеяла за барские замашки. Ей, конечно, было трудно мыть столько посуды холодной водой.

В одной комнате жили мы с девочками и бабой Нюрой, а в другой мама с отчимом. Они рано уходили на работу, отведя в садик младшую, и в школу меня и Марину поднимала баба Нюра. Уроки у меня начинались в восемь, и из дому я выходила всегда одна, несмотря на страшную темень и мороз. Я плелась в школу, которая кроме тоски не вызывала во мне ничего, я её терпела, а в руках у меня помимо портфеля был обычный целлофановый пакет с кедами. Мать моя страшно выматывалась в своём новом доме, где было теперь трое детей и не было горячей воды. Она где-то работала, пыталась вести хозяйство и заботиться о детях, но науками по домоводству владела плохо, и весь этот груз, который взвалила ей на плечи моя бабка, был ей в тягость, где уж тут за мешком для сменки уследить.

От тоски я начала писать письма в Москву бабушкам, двоюродной сестре Людке, а ещё Наташке в Перловку. Бабушка Надя, которая была папина мама, отвечала всегда. Она вообще была милой интеллигентной женщиной и, конечно, переживала смерть сына, но ко мне тёплых чувств не питала и была довольно сдержанна. К тому же у неё был ещё и старший сын, мой дядя Костя, у которого имелись жена и ребёнок, и бабушка Надя всегда жила с ними, а нашу семью не жаловала. Бабушка Надя считала мою мать непутёвой и в случившемся несчастье винила её. Отец, вместо того чтобы окончить институт и строить карьеру, как его старший брат Костя, вернувшись из армии, женился на моей матери и вместо института пошёл водить троллейбус. Это означало, что отец попал в дурную компанию, где были выпивки и драки, которые и привели к трагедии. Зато дядя Костя пообещал меня не бросать. Как потом рассказывала баба Вера, на кладбище, когда хоронили отца, он лично сказал ей, что племянницу не оставит и поможет вырастить сироту. Дядя Костя тогда уже работал во внешторге, мотался по заграницам и почти сразу после смерти отца уехал с женой и сыном в командировку в Африку на четыре года. А я пока жила в Лобне и ждала ответы на свои письма. Наташка не отвечала никогда, что и неудивительно, она еле читала и писала, а ещё ведь надо было сходить на почту и купить конверт, хлопот не оберёшься с этими письмами. Да и Зинка, скорее всего, не научила её, что на письма принято отвечать. Баба Вера всё время много и тяжело работала, она была дворником, мела дворы и чистила мусоропровод, а по вечерам воевала с пьяным дедом и было ей не до писем. Людка запихивала в конверт мои же открытки, которые я ей покупала в киоске, и присылала мне в качестве ответа. Но я всё равно не обижалась, а письмам радовалась. Бабушка же Надя писала хорошие длинные письма, но в гости не звала и во мне не нуждалась.

Мне было тоскливо, страшно и одиноко, мама была замучена бытом, издёргана и меня особенно не замечала. Я как-то со всеми своими переживаниями и страданиями осталась один на один и справляться было невмоготу. Наша соседка Валька, бестолковая дылда 14 лет, постоянно нас пугала разными страшилками. Она была довольно изощрённа в своих диких фантазиях, и байка про чёрную-чёрную руку, лезущую из стены, казалась безобидной шуткой. Один раз Валька поймала нас вечером на улице и поведала, что в отделение милиции города Лобни пришло письмо от неизвестных лиц, в нём сообщалось, что в городе скоро убьют шестьдесят женщин. Или она пугала нас тем, что в доме напротив живёт дед-колдун, он следит за нами, чтобы поймать и затащить к себе. Не знаю уж, для каких целей мы ему понадобились, может, он собирался нас сожрать, но мне хватило того, что он за нами следит, и я цепенела от ужаса и от страха не могла уснуть. Когда мы шли на речку, Валька сообщала нам, что она вся кишит пиявками, и купаться нельзя. Иначе пиявки прилипнут и высосут всю кровь. Сама она при этом с подружками купалась, а мы изнывали на берегу от жары и боялись лезть в воду. Вообще она много всего придумывала и с удовольствием над нами изгалялась, но никто из взрослых никогда не вмешивался, и Валька продолжала свои садистские трюки.

А однажды в квартире через стенку умер сосед и три дня до похорон лежал в квартире, а крышку гроба выставили на лестничную площадку. Так раньше было принято, почему-то крышку в дом не заносили. А я после смерти отца страшно боялась всей этой похоронной атрибутики и войти в подъезд просто не могла, я цепенела от ужаса. Но почему-то никому не было до этого дела. Мама и отчим на работе, дома лишь бабка Нюра, но она никогда меня не встречала, да мне бы и в голову не пришло её просить, почему-то я тогда уже чувствовала, что взрослым нет до меня и моих переживаний никакого дела. Я стояла у подъезда, потом зажмуривалась, лишь бы не видеть эту страшную крышку, и на ощупь, по памяти, подлетала к нашей двери, благо она никогда не запиралась на замок, как в деревне. И вечером уже, когда все легли спать, я ворочалась и плакала от страха, от того, что за стеной на столе в страшном гробу лежит мёртвый человек. И даже потом, спустя какое-то время возвращаясь из школы и услышав вдруг похоронный марш во дворе, я с диким страхом заскакивала в ближайший подъезд и пряталась там от этих ужасных звуков и выжидала, когда пройдёт похоронная процессия. Даже когда я уже была подростком, и умирал очередной генсек, а они тогда просто повадились один за другим, так я даже тогда с трудом пережидала траур, так мне было плохо от всего, что связано со смертью. В дни траура я без перерыва смотрела совершенно не нужный мне санный спорт и лыжные гонки, которые наше ТВ иногда транслировало, потому что люди хотели поболеть за наших спортсменов. Что угодно, лишь бы отключиться от этого назойливого траура.