Николай Митрохин выступил моим компаньоном, учителем русского языка и гидом по ночной жизни Москвы. Без него пребывание в этом городе было бы гораздо менее продуктивным и явно более скучным (хотя, может быть, чуть более трезвым). Коля, который виртуозно ориентируется в опубликованных источниках, посвященных послевоенному Советскому Союзу, с радостью делился со мной своими познаниями. Без его помощи, в частности, я не смог бы написать разделы, посвященные отношению ветеранов-фронтовиков к религии. Особенно запомнился один вечер зимой 2001–2002 годов в маленькой неухоженной квартирке, которую он тогда снимал неподалеку от станции метро «Чистые пруды» – всего в квартале от вечно прокуренного интеллигентского притона «Проект О. Г. И.», служившего ему едва ли не гостиной. Мы собирались идти ужинать, и я с нетерпением ждал, пока Коля отправит пару срочных электронных писем. Заметив мое голодное нетерпение и желая отвлечь меня, он протянул какую-то книгу: «Вот, посмотри, может быть, заинтересует». Это были мемуары Николая Дьякова, которые потом заняли центральное место в главе 4 моей работы.

Процесс превращения диссертации, перенасыщенной эмпирическими данными, в удобочитаемую книгу происходил в основном под голубым небом Западной Австралии и частично под не столь голубым небом Саут-Бенда, штат Индиана. И здесь я хотел бы поблагодарить факультет антропологии Университета Нотр-Дам за великодушное обеспечение рабочим пространством приезжего ученого, который тогда еще только собирался стать супругом приглашенного доцента, преподающего в этом учебном заведении. Что касается Университета Западной Австралии, то местные коллеги и друзья всегда позволяли мне почувствовать себя здесь как дома и служили постоянным источником интеллектуальной и эмоциональной поддержки. В частности, я хотел бы поблагодарить Ричарда Босуорта, Андреа Гейнор, Джейми Мойра, Джереми Мартенса, Итана Блу, Роба Стюарта, Нормана Этерингтона, Джузеппе Финальди и Сью Брумхолл за дружбу, человеческую и научную.

Будучи одним из первых читателей манускрипта, Ричард Босуорт отредактировал и прокомментировал его в рекордные сроки. Его бурная реакция на мой тяжелый слог, выраженная в сделанных красными чернилами пометках типа «ну нет, тьфу!», ощутимо способствовала дальнейшему совершенствованию текста. То, что описываемые мной солдаты по-прежнему перемещаются по страницам книги в «теплушках», а не в «товарных вагонах» (carriages, по его мнению – «куда более подходящее английское слово», нежели cattle cars), объясняется сугубо моим непреодолимым упрямством. В одном случае Ричард также выступил в роли высококвалифицированного научного ассистента, переведя на английский фрагмент нужных мне итальянских мемуаров. Шейла Фицпатрик и Дебра Макдугалл прочитали все, что я написал, причем несколько раз; мою благодарность им невозможно выразить в словах. Наконец, огромную пользу мне принесли замечания Кристофера Уилера и трех анонимных рецензентов, приглашенных издательством Оксфордского университета, а также дотошная корректура Хубертуса Яна.

Эта книга рождалась в диалогах со многими людьми на конференциях и семинарах. Отдельные ее фрагменты, а также рабочие варианты представлялись на семинарах по социальной теории, изучению России и современной европейской истории в Чикагском университете; на семинарах по русской истории в Университете Иллинойса и Университете Майами; на аспирантских исторических семинарах в Университете Западной Австралии; на ежегодных съездах Американской ассоциации содействия славяноведческим исследованиям в 2002, 2003, 2005, 2006, 2007 годах; на двухгодичной конференции Австралазийской ассоциации европейской истории в Университете Мельбурна в 2005 году; на конференции по случаю презентации сборника, подготовленного в честь Шейлы Фицпатрик, в том же учреждении в 2006 году; на семинаре по российской истории Института перспективных исследований в Университете Западной Австралии; на немецких коллоквиумах по истории Восточной Европы в Берлинском университете имени Гумбольдта (2002), Билефельдском университете (2002) и Тюбингенском университете (2000, 2006); в Комитете по изучению России и Восточной Европы Кембриджского университета (2006). Часть введения и некоторые разделы главы 8 были впервые опубликованы в журнале «Slavic Review» в 2006 году (vol. 65, № 1, р. 111–137).

Первая половина XX века была периодом, отмеченным массовыми армиями и массовыми смертями; центральным опытом того времени стал опыт войны. Никогда прежде под ружье не ставилось так много людей, и никогда люди в таком количестве не принимали смерть от рук своих собратьев. Согласно одному из имеющихся подсчетов, Первая мировая война принесла Европе в шестнадцать раз, а Вторая мировая война – в пятьдесят раз больше военных смертей, чем Тридцатилетняя война; даже в сравнении с бойней революционных и наполеоновских войн речь идет о превышении в два раза и семь раз соответственно [2] . Подобные катаклизмы не могли не оказать серьезнейшего влияния на затронутые ими общества. Моя книга посвящена одному из результатов той «эпохи насилия», которую Европа и мир пережили между 1914-м и 1945 годами – а именно тому, как ветераны-фронтовики превращались в советском обществе в новую социальную и политическую силу [3] .

Когда немецкая армия 22 июня 1941 года напала на Советский Союз, империя Сталина была государством-изгоем, которое было обременено множеством внутренних проблем, проистекавших из перипетий его нелегкой истории. Первая в мире успешная социалистическая революция, состоявшаяся в России в 1917 году, стала результатом масштабных изменений, инициированных в XIX веке распространением промышленной революции и становлением массовой политики. В России эти потрясения были усугублены разрушениями Первой мировой войны (1914–1918) и последовавшей за ней кровавой Гражданской войны (1918–1921). Союз Советских Социалистических Республик, вышедший из этого горнила насилия и хаоса, боролся с международной изоляцией, институциональной слабостью и экономической отсталостью. К 1941 году советский режим уже растерял значительную часть народной поддержки, которой он пользовался в послереволюционный период, и сталкивался с враждебностью широких слоев населения. В конце 1920-х и на протяжении 1930-х годов, готовясь к неизбежной и насильственной конфронтации с капиталистическим миром, наиболее радикальные члены большевистской партии – теперь их возглавлял жестокий Иосиф Сталин – попытались преодолеть технологическую и военную отсталость страны и одновременно устранить своих внутренних врагов. Всего за несколько лет и ценой невероятных человеческих страданий воинствующее меньшинство затащило патриархальную Русь, упирающуюся и стенающую, в большевистскую версию современности [4] .

Общество, которому предстояло в 1941–1945 годах выдержать нацистское вторжение, было продуктом того агрессивного натиска большевистской власти, которому подверглось большинство советского населения. В этом натиске можно выделить два этапа. Сначала произошло то, что современники называли «великим переломом» 1928–1932 годов, сегодня более известным под именем «сталинской революции сверху». Этот процесс сочетал в себе атаку на традиционные элиты, подкрепляемую ускоренной подготовкой новых рабочих кадров, с форсированной индустриализацией и гражданской войной против крестьянства. Для того чтобы подчинить тех, кто должен был оплатить издержки «первоначального социалистического накопления», сельское население поголовно загонялось в колхозы. Первая атака на патриархальную Русь обернулась катастрофическим падением сельскохозяйственного производства, голодом и нарастанием противодействия внутри самой коммунистической партии; все это способствовало частичному отступлению и переходу к более разумным темпам социальных преобразований. Давление на общество возобновилось во времена так называемого Большого террора 1936–1938 годов, когда Сталин провел кровавую чистку всего советского населения, истребив множество реальных и потенциальных врагов, включая и многих сторонников своего правления [5] .

Результаты этих революционных потрясений были противоречивыми. С одной стороны, они породили социальную аномию, или то, что Моше Левин назвал «обществом зыбучих песков», для которого были типичны разрушенные жизни, личности и семьи, эфемерность и неустойчивость общественных связей, значительная социальная и географическая мобильность [6] . У многих советских людей накопились веские причины, чтобы возмущаться сталинскими порядками и, следовательно, надеяться на избавление от них – по-видимому, в 1941 году эти надежды очень недолго связывались с вермахтом [7] . С другой стороны, революционные сдвиги создали жесткую социальную структуру, в основе которой были ранг и статус – что-то весьма похожее на мирную версию военной экономики [8] . Хорошо известно, что большевистская революция создала полицейское государство, которое использовало террор, запугивание, пропаганду и слежку, добиваясь переделки общества в соответствии со своими устремлениями. Но в дискуссиях о государственном насилии и навязываемой идеологии как центральных пунктах советской системы иногда забывают упомянуть об экономических аспектах стабильности большевистского режима [9] . Большая часть потребительских товаров и услуг производилась и распределялась самим государством, которое руководствовалось при этом собственными нуждами: чем больше пользы гражданин мог принести режиму, тем больше благ он получал. Представители нового «служилого класса», прошедшие выучку «сталинской революции» и назначенные на должности, которые освободились в ходе «великих чисток», жили гораздо комфортнее большинства рабочих, не говоря уже о крестьянах. Причем даже на нижних этажах социальной пирамиды сохранялось такое же жесткое расслоение, гарантирующее преуспевание одних за счет других. Иными словами, плановая экономика была одним из главнейших механизмов, обеспечивавших согласие с большевистским проектом и принуждавших к участию в нем: как предполагалось, кто не работает на официоз, тот не ест. Однако серьезные дисфункции этой централизованной экономики дефицита обусловливали параллельное существование другой экономики – сферы частично или полностью нелегальных рыночных и псевдорыночных сделок. Наличие этой теневой экономики позволяло людям, несмотря на пустые прилавки, выживать в индустриальном обществе, ориентированном на удовлетворение военных нужд, а не потребительского спроса [10] .