Приходил повар потому, что работы у него не было. С тех пор как "Кристалл" потерял фрахт штаба Севморпути, им полагалась норма питания, как на портовый катер: по 25 копеек в сутки на члена команды. Поэтому ели один раз: или завтракали, или обедали, или ужинали. А чаще всего ходили есть на какой-либо пароход, если он становился в Маресале. Дюдькин, появляясь здесь, приносил что-нибудь, что хранил про запас. Сегодня он принес кусок вареной говядины, и Юрка Ильин, второй по значению водолаз, говядину ел, вгрызаясь в мясо крепкими зубами. А Дюдькин так на него смотрел, словно сам становился сыт. И такими были все повара на флоте. Они могли не только обходиться без еды, но даже полнеть, глядя, как едят другие.

– Вкусно?

– Ага, ничего.

– Напиши дочке, как ее отец готовит, - попросил Дюдькин.
– Она красивая. Ты ей напиши, пожалуйста, что телятина хорошая.

– Красивая, говоришь? А куда ей писать?

Ильин, голый по пояс, вытерев о полотенце пальцы, стал натягивать на себя майку с оскаленной мордой тигра. Он имел на судах прозвище Отелло, так как был ревнив. Немного искажала его южную красоту мордовская скуластость щек, а его сухое смуглое тело, бывшего десантного водолаза, с буграми перекатывающихся под кожей мышц слегка безобразил треугольник густых волос на груди. Этот лохматый треугольник как раз вызывал особое восхищение Дюдькина. Впрочем, Юркой как удальцом восхищались многие. Но повар к тому же его и любил.

– Ого-гох!
– проговорил он, дотрагиваясь до мышц.

– Ерунда...
– Ильин, красуясь, лениво отвел руку повара.
– Так куда же ей писать?
– переспросил он насчет дочки. Он любил все выяснять сразу, не откладывая в долгий ящик.

– На юге она, отдыхает с матерью... Она моя гордость! Получает шесть рублей сверх стипендии за успеваемость.

– Умная?

– Ого-х!

– Такая не подходит.
– Ильин сразу потерял к ней интерес.

– Потому что ты ветреная голова, - упрекнул его повар.
– Вот ты, такой человек, водолаз! А к девкам ходишь. А сам трижды женат.

– Во-первых, во-первых... я трижды женился на одной, на своей жене, отвечал Ильин резко.
– А то, что я хожу, хоть водолаз, так на это лишь старшина мне указ...
– Он мотнул головой в сторону верхней койки, где лежал, занавесившись, их командир.
– А то, что я хожу, хоть и женат, - говорил Ильин, запутываясь в повторениях слов, - так теперь один телефонный столб не ходит. И то потому, что чашечки вниз.

– Это верно, - поддакнул повар.

Дюдькнн, видно, и сам не понимал, отчего упрекнул Ильина в распутстве. Наверное, ляпнул из обиды за свою дочь, способности которой Юрка не оценил. Но водолаз все еще не мог простить повару его замечания и ударил напоследок.

– Да ты-то сам, - сказал он.
– Ни в жизнь ты не можешь красивую дочку родить.

– А вот и родил!

– Не твоя она...

Повар, пугавшийся категорических утверждений, сразу сник. Он помолчал, а потом сказал словами песни:

– Но моряки об этом не грустят.

– Как не грустят?
– опять прицепился к нему Юрка.
– А если дочка твоя, твоя?..

– Да, - сказал Дюдькин, оживляясь.

– Значит, любит тебя?

– Обязательно.

– А ты - "не грустят". Грустят... Вот видишь, какой ты!

– Ты прав, Юра!
– сказал Дюдькин, благодарно принимая упрек, что он плохой отец, раз Ильин так повернул насчет его отношений с дочерью.

Трощилов все это время просидел как мышь. Про себя он уже понял: из Ильина для него защитника не получится. Ильин играет дурной силой, он никакой опасности не понимает. Для него тот авторитет, кто силу имеет. Поэтому он и старшину признает. А кто для него Трощилов? Червяк, пустое место.

Ожидая, когда поднимутся остальные, матрос решил приберечь свое сообщение, что водолазам надо вставать, напоследок, если у него спросят, зачем пришел. Но никто ни о чем у него не спрашивал, и постепенно Трощилов отключился от всего. Он сидел, отупляюще переваривая воздействие тепла, запах тел, разговора, в который не вникал. Сидел, чтоб сидеть, испытывая привычное удовлетворение, что минуты, отсиженные здесь, ему оплатят. С утра, отправляясь на побудку, матрос старался побольше урвать таких вот минут: не сразу шел в каюты, а когда заходил, подолгу толкался между коек, разглядывая спящих, одевающихся людей; доедал на камбузе кислые макароны, соскребая их со стенок котла; запирался надолго в гальюне, спускался в машину, чтоб где-либо прикорнуть возле теплых труб. И так до тех пор, пока его не отыскивал боцман или матрос, кого посылали вдогон. Сегодня же, спустившись сразу в каюты, Трощилов вводил и заблуждение боцмана: тот наверняка ищет его наверху, охотясь по досконально изученному маршруту. Леши Шарова, своего сменного по вахте, Трощилов не боялся. Шаров, хоть и был плотник, старший матрос, но он был такой, что лишнего слова не скажет. Трощилов не слышал ни разу, чтоб Шаров вообще говорил. Недаром он имел на судне прозвище Муму.

И все же что-то, видно, Трощилов не рассчитал. Наверху раздались боцманские, дзинькающие подковками сапоги, и Кутузов распахнул дверь. Мгновенно выделив Трощилова среди остальных, он тем не менее ничего ему не сказал. Проходя к столу, раскрыл занавеской Ковшеварова, третьего по значению водолаза.

– Гриша, вставай! В карты перекинемся.

Ковшеваров, узкий и длинный, словно вытянутый одной костью под широкую перекладину плеч, откинул одеяло, показав матерчатые, в цветочках, трусы, и, спускаябосые ноги на пол, сказал Трощилову, который сидел неподалеку и мог его стеснить:

– А ну-ка брысь...

Трощилов отодвинулся.

– Сон приснился, - Ковшеваров влез в старенькие шаровары.-Тащили девку из воды.

– Красивая?

– Да... не заметил.

– Ну и что?

– Спасли.

Голос у Ковшеварова был спросонок какой-то рыдающий и давал странный контраст его поджарому, заряженному опасной силой телу и такому же недоброму, хмурому лицу. Это был не основной его голос, а эпизодический. А настоящий его голос был другой, густой и крепкий, как у московского диктора. Из-за такого голоса он был среди своих обеспечивающим водолазом: в воду не спускался, а дежурил на телефоне, отвечая за связь и за подачу воздуха на глубину. Это был самый зловещий человек, кого Трощилов знал.