– Я не пью, – ответил он на мой немой вопрос.

Это освобождало его от страданий, связанных с очередным вечерним застольем, и я заметил за ним привычку угощать гостей водкой от нашего лица, не посоветовавшись с остальными и часто очень не вовремя.

Мы ели суп, пили водку и разговаривали о реке. По словам Сергея, Самарга – река неглубокая, но скорость ее течения внушает уважение. Если кого-то угораздит провалиться под лед, он вряд ли сумеет выкарабкаться: поток затянет под воду и понесет навстречу быстрой, холодной, неотвратимой смерти. Лёша рассказал, что в минувшую зиму как раз произошло нечто подобное: пропал один из жителей деревни, а позже обнаружили его следы, которые обрывались возле узкой, темной трещины во льду, сковывавшем быструю Самаргу. Порой в низовьях реки, ближе к устью, находили останки жертв реки прошлых лет – человеческие кости, в беспорядке разбросанные на песке среди бревен и камней.

Я заметил, что Лёша не сводит с меня глаз.

– Ты где живешь? – спросил он невнятно.

– В Тернее, – ответил я.

– Оттуда родом?

– Нет, я из Нью-Йорка, – соврал я.

Это было проще, чем объяснять, что такое Миннесота и Средний Запад, человеку, который едва ли разбирался в географии Соединенных Штатов.

– Нью-Йорк… – повторил Лёша, закурил сигарету и посмотрел на Сергея с таким выражением, будто важная мысль пыталась проникнуть в его сознание сквозь густое облако обильных спиртовых испарений. – А почему ты живешь в Нью-Йорке?

– Потому что я американец.

– Американец? – Лёша выпучил глаза и снова посмотрел на Сергея. – Он что, американец?

Сергей кивнул.

Лёша еще несколько раз повторил это слово, глядя на меня с недоверием. Очевидно, ему никогда раньше не доводилось встречать иностранца, и он, конечно, представить себе не мог, чтобы кто-то из них бегло говорил по-русски. В его голове никак не укладывалось, что в родном Агзу он сидит за одним столом с неприятелем по холодной войне. Нашу беседу прервал шум с улицы, и в дом вошла небольшая компания деревенских жителей, со многими из которых я уже успел познакомиться накануне. Я хотел к утру быть в форме и поэтому потихоньку улизнул в дальнюю комнату, а Толя тем временем отправился играть в шахматы с Амплеевым, местным пенсионером, который жил в доме напротив. При свете налобного фонаря я сделал кое-какие пометки о прошедшем дне, потом залез в спальный мешок, и опять меня передернуло при виде брошенной в углу поблескивающей красной кучки мяса с шерстью. Как и речной лед, от которого зависела наша экспедиция, она начала подтаивать.

Серый свет следующего утра застал Сергея бодрствующим с сигаретой в руке и склонившимся над остывающей дровяной печью. Он пускал в воздух клубы дыма, которые тут же подхватывало и затягивало в дымоход. Сергей посылал проклятия в адрес валявшейся возле стола громадной пустой бутыли из-под спирта и говорил, что нам надо поскорее уезжать из Агзу – алкоголь его убивает. Это не был вопрос свободы воли: пока мы находились в поселке, приходилось угождать деревенским.

Пока мы готовились к очередному дню полевых работ, Сергей предупредил меня, что мне стоит сохранять бдительность: рыбные филины очень недоверчивы по отношению к человеку, и птица может ускользнуть прежде, чем я подойду достаточно близко, чтобы рассмотреть ее. По его словам, нам на руку был шум, издаваемый ими при полете, – особенность, которая отличает рыбных филинов от прочих представителей семейства совиных. Вообще, большинство птиц летает шумно, и некоторых даже можно узнать по звукам, сопровождающим взмах крыла. Однако для обычной совы характерен совершенно бесшумный полет {23} . Дело в том, что маховые перья на их крыльях заканчиваются бахромой из миниатюрных, похожих на гребень, удлиненных бородок, которые гасят воздушные потоки, возникающие при движении крыла, и приглушают звук. Это обеспечивает совам преимущество, когда они преследуют бегущую по земле жертву. Неудивительно, что у рыбных филинов маховые перья гладкие и лишены этого приспособления – ведь их главная добыча живет под водой. В тихую ночь особенно хорошо слышно, как вибрирует воздух под натиском тяжелых крыльев, когда мимо проносится рыбный филин.

Наш план на день почти не отличался от вчерашнего. Полевая работа по изучению рыбного филина состояла из повторяющихся действий: поиски и еще раз поиски. Одеваться приходилось продуманно, в несколько слоев, потому что мы проводили на открытом воздухе целый день и возвращались затемно. Флисовая куртка, в которой я ходил нараспашку солнечным днем, не согрела бы меня с наступлением темноты, когда начинало холодать, а я сидел неподвижно, вслушиваясь, не прокричит ли рыбный филин. Специального снаряжения, кроме болотных сапог, для этой работы не требовалось. У Толи было кинооборудование, но он, как правило, оставлял его на базе и брал с собой только в случае, если мы обнаруживали что-то достойное съемки.

Мне в напарники опять назначили Толю, который обещал Амплееву, своему оппоненту по шахматам, что свозит его порыбачить на реку. Мы прицепили пустые сани к Толиному зеленому снегоходу и притормозили через несколько домов у избы Амплеева. Вскоре тот вышел к нам в тяжелом тулупе, опираясь на палку и прихватив с собой рыбацкий фанерный ящик, которому предстояло заменить ему стул во время рыбалки на льду. Вальяжно, будто на тахте, он развалился на санях в компании своей старой лайки, которая свернулась калачиком у него под боком и поглядывала на меня. Они оба были слишком стары для охоты, зато все еще могли рыбачить.

– Fiishhhowwwl! – с ухмылкой сказал мне Амплеев по-английски, и мы тронулись в путь.

Толя повез нас к югу от Агзу, куда скомандовал старик, и заглушил двигатель на том участке реки, где лед был сплошь испещрен замерзшими лунками. Это место явно пользовалось популярностью среди рыбаков.

Амплеев и его лайка слезли с саней, а Толя тем временем отправился бурить для него лунки. Из свежего отверстия каждый раз неожиданно выплескивалась вода вперемешку со снежной кашей, и эта жижа растекалась по поверхности льда. Стояло начало апреля, и первые признаки весны уже сквозили в окружавшем нас замерзшем мире: редкие проталины, предвестники грядущих бурных перемен. В тот раз я впервые оказался на Самарге и еще испытывал некоторый трепет и благоговейный страх. Истории, которые я слышал о реке, приписывали ей легендарные свойства: Самарга несла в Агзу жизнь, но она же воплощала собой неумолимую, враждебную силу, которая сминала, калечила, а иногда и убивала тех, кто опрометчиво терял бдительность в ее владениях.