Бедная, исхудавшая вдова, обессиленная, вместе со своим стариком и детьми, организовала у рощи, неподалёку от дома, место благодарения. Как смогла. Как сумела. Они просто вынесли самый большой и дорогой стол на улицу, а люди помогли оттащить его поближе к дубовой роще. Через пару часов, к столу уже было невозможно подойти – щедрость и доброта жителей не знали предела.

Вдова не справилась бы, если бы в сердце была только утрата, если бы в сердце была только боль от потери. В сердце была справедливость, была благодарность, была Америка. Жёлтый Американец обязательно приходит туда, где он так нужен. Приходит, и навсегда остаётся в сердцах людей, и у них на устах, рассказами и легендами для детей и внуков. Остаётся, взрослеет и развивается вместе с добрыми людьми.

Господь Велик. Да прибудет благодать всем добрым людям. Дом полнился скорбью и праздником одновременно. Полнился людьми, разговорами, уважением и любовью. Роща сегодня была спокойна. Роща ширилась и тянулась к небу. Цвет закатного неба коснулся макушек деревьев, и забрал душу малыша Джереми. Ему уже не было пол века. Он не нёс с собой тяжесть бремени и радость дел. Сквозь свою дубовую рощу, сквозь заповедник, который возродил ещё его прадед, он лёгкий и радостный убежал в закат. Беззаботный и счастливый мальчишка. Отомщенный.

Был в городке и другой траур. Менее светлый и праздничный. Там, куда пшеничный приходил не с любовью и молотом укрепления, а с топором справедливости, с острым топором справедливости.

Беду не ждёшь, когда ты горд, когда ты обращён к своему высокомерию, не к сердцу, не к душе, не к Богу. Беду не ждёшь, когда жизнь полна и сладка, когда не чувствуешь привкуса чужой горечи, в этой сладости. И беда обязательно приходит, чтобы наконец стало слышно душу, чтобы люди обратились к своему сердцу и Господу. Всегда неожиданно, всегда не вовремя, и, обычно, уже поздно…

Было поздно. Американец появился в городе с закатом, и появился не для того, чтобы призывать к вере или любви. Он здесь чтобы убивать.

Вдова Маклин кричала в голос, в истерике, в своей спальне на втором этаже, когда в дверь сильно и в то же время сдержано постучали. Было в этом стуке что-то большое, что-то огромное. Собаки ушли во внутренний двор, как и не было их, даже голоса не подали. Вдовушка успокоилась и задремала. Лампочки, как будто, засветили ярче. Дети не спали. Старик пытался успокоить бедняжку, его сын, в это время, лежал в местном морге. Гостей не было. Прочие родственники и близкие друзья или ещё не доехали, или желали переждать бурю в стороне.

Стук. Старшая дочь, уже взрослая прекрасная девушка, так и не связавшая ни с кем жизнь браком, вместе со своим младшим братом тинейджером, с тревогой, подошла к двери.

Странно, но ручка была немного тёплая. Из-за двери тоже чувствовалось какое-то необъяснимое тепло, и это успокаивало. Она открыла дверь.

Младший открыл рот, почти так же широко, во весь дверной проём.

– Доброго вечера, доброй американской семье Маклин! Кудрявый, роток-то прикрой! Примите мои соболезнования. Мисс? – мужчина старомодно приподнял шляпу рукой и кивнул, во второй руке он держал огромный молот.

Не дожидаясь ответа, он вошёл в дом. Прекрасная Донна потеряла волю и не могла ответить, не могла пошевелиться. Почему-то радостный и как всегда непосредственный мальчишка, прыгал вокруг странного гостя, как молодой бычок. Мальчишка Уилл предложил гостю стакан воды, с трудом сдерживая восторг. Сошлись на пиве, и малец убежал к холодильнику. Донна прикрыла дверь.

– Мисс, – снова обратился к ней мужчина с прекрасной светлой бородой, подступил, поставил кувалду у двери, и подал Донне руку, приглашая пройти в её же гостиную.

Она так и молчала. Так и сидела. Так и смотрела на него, свободно и по-хозяйски рассевшегося, как у себя дома. А он и был у себя дома, в Америке.

– Солнечный, это правда ты? – поинтересовался Уилл, протягивая Американцу пиво.

– Да, малец, можешь звать меня Генри, – ответил желанный гость и уложил ноги на столик.

– Оооо! Генри? Так у тебя имя есть? Круууто! Генри! Сестра! Донна, ты в норме? Это Генри! – не унимался Уилл продолжая сверкать молниями радости, ещё немного и он мог описаться от восторга, так это было несдержанно.

– А ты крупный для своего возраста! Сколько тебе? Шестнадцать?

Восторг перекрыл скорбь, о смерти отца Уилл совершенно не думал, не хотел этого принимать. Он хотел что-то сделать, что-то хорошее, какой-то добрый жест. Хотел проявить своё почтение. Донна сидела замороженная, изредка хлопая глазами. Она, естественно, тоже знала кто это, но боялась и звук обронить и шевельнуться.

– Да! Конечно, занимаюсь! Я в защите… Слушай Генри, какой у тебя размер ноги? Двенадцать, типо того?