– Нет работы, которую женщина не может выполнить, – ответила я. – Как-нибудь мы побеседуем с тобой об этом, Берта. И ты поможешь мне ещё лучше, если пороешься в памяти. Всё, что ты помнишь, может иметь значение, даже если выглядит бессмысленным.

– Я пытаюсь, ситт, – пробормотала она.

– И не называй меня ситт! Говори «мисс Пибоди» – язык не сломаешь. Идём. Сейчас пострадавший не испытывает необходимости в тех услугах, какие ты в состоянии предоставить.

Странный забавный звук сорвался с её губ. Я решила, что это был сдавленный кашель, потому что ни одно из моих слов не могло спровоцировать смех.

К тому времени, как мы собрались на ужин, Кевин уже снискал расположение Рене и Чарли. Не знаю, как он справился с Рене, но сердце Чарли он завоевал, демонстрируя страсть к автомобилям.

– Это дорога в будущее! – восторженно восклицал Кевин. – Двигатель внутреннего сгорания Даймлера[218]...

– А как вам Панар[219]? – прерывал его Чарли. – Коробка передач с передвижными каретками…

Они продолжали сыпать непонятными словами вроде «муфты» и «шестерни», а Берта повисла на плече у Рене, а Эмерсон бесстрастно глядел на всех нас, а я... Я смотрела на Эмерсона. Казалось, он очень нервничал, но я не видела причин, почему это должно отпугивать меня.

Он почти не разговаривал со мной после той захватывающей стычки в гробнице, за исключением того момента, когда раздражение по поводу появления Кевина преодолело его сдержанность. Сначала я была слегка обескуражена извинениями и последовавшим молчанием; я достаточно романтична, и надеялась, что эти страстные объятия разорвут узы, удерживавшие его память в рабстве. Правда, Шаденфрейде заявлял, что в реальной жизни такого не случится, и предостерегал меня, причём весьма решительно, против подобной процедуры. Видимо, врач был прав.

Однако, когда я вспомнила об этом инциденте, то почувствовала некоторый подъём настроения. Случившееся можно было интерпретировать как значимый шаг вперёд к тем отношениям, которые я, согласно инструкциям врача, пыталась воссоздать. Раздражение сменило первоначальное безразличие Эмерсона; теперь он был достаточно заинтересован в том, чтобы следить за мной или рисковать собой ради моего спасения. Согласна: он сделал бы то же самое для Абдуллы или любого другого, но никакая комбинация облегчения и гнева не заставила бы его вести себя с Абдуллой так, как он повёл себя со мной.

Впрочем... Поцелуй мог означать и меньше, чем я надеялась. Уж кому, как не мне, знать кипящую натуру Эмерсона? Банальная близость женщины – пусть и не неотразимо красивой, но признаваемой некоторыми достойной восхищения – могла бы оказаться достаточной, чтобы вдохновить такой ответ на человека, испытавшего значительное эмоциональное потрясение.

Признаться честно? Я не вижу причин для отрицательного ответа, поскольку мои дневники не будут прочитаны кем-то иным, пока я не найду достойного издателя (более сложная процедура, чем я полагала) и тщательно не перечитаю их снова. Я надеялась и молилась, чтобы к Эмерсону вернулась память. Но к чему я действительно стремилась – восстановить его любовь ко мне, будь то воспоминание или новое чувство. Наше содружество искренних умов, основанное на взаимном доверии и уважении (и на другом виде притяжения, чьё значение я отрицала бы в последнюю очередь), было для меня всем. Так или иначе, я намеревалась воскресить его, и способы не имели значения. Естественно, сложновато объяснить человеку, который делает предложение – по его мнению, в первый раз в жизни – что у него уже есть одиннадцатилетний сын. И ещё большее потрясение – мгновенное появление Рамзеса во всей своей красе вместо постепенного привыкания к нему. Однако я могла бы достойно встретить и значительно более серьёзные трудности, если только... В общем, мои эмоции раскачивались взад-вперёд, будто маятник часов, то поднимавшийся, то опускавшийся. Я так углубилась в размышления и в созерцание блистательного нахмурившегося облика Эмерсона, что не заметила приближение Сайруса, пока лёгкий кашель не заставил меня очнуться.

– Пенни за ваши мысли, – бросил он. – Или любую сумму, которую вы запросите: судя по вашему лицу, они удручают[220].

– Только смущают, – ответила я. – Но я справлюсь с ними, Сайрус, не беспокойтесь. Как только Мохаммед сможет говорить, мы вплотную подойдём к решению наших нынешних трудностей. Жаль, что его нос и рот приняли на себя главный удар.

Эмерсон, откровенно подслушивавший, воспринял это как очередную плохо завуалированную критику. Нахмурившись ещё сильнее, он поднялся и отправился прочь.

– Не уходите далеко, – позвала я. – Ужин подадут в ближайшее время.

Ответа не последовало – даже хрюканья.

– У меня есть что-то, что может приободрить вас, – продолжал Сайрус. – Мой слуга собирал почту, как обычно, и сегодня вечером он привёз последние письма.

– Всё это? – Я взяла переданный мне пакет. – Сайрус, вы самый рассудительный из людей.

– Ну, я подумал, что вам захочется узнать, как дела в старой доброй Англии. Мне тоже немного любопытно, так что...

– Конечно. У меня нет секретов от вас, Сайрус. Но ужин готов, так что я прочитаю письма попозже. Они не очень велики, но боюсь, что испортят мне аппетит.

Восхищённый взгляд Сайруса дал мне понять, что он воспринял это, как демонстрацию британского неколебимого спокойствия. На самом деле я испытывала трусливое нежелание читать последние литературные изыски Рамзеса, вполне ожидаемо сообщающие мне о массе неприятностей, по поводу которых я ничего не могла предпринять. Но если бы случилось что-то серьёзное, Уолтер послал бы телеграмму.

Поскольку после ужина никто, кроме Кевина, не остался голодным, мы разошлись. Эмерсон не присоединился к нам – я пришла к выводу, что он пообедал с Абдуллой и другими. По моему приглашению Сайрус последовал за мной в палатку.