Я оттолкнула Сайруса и бросилась вперёд.

– Эмерсон! – завопила я. – Не ходите туда! Эмерсон, остановитесь!

Он бросил на меня взгляд и продолжил идти.

Хотя Эмерсон терпеть не может проявлять какие-либо нежные чувства, но животных он любит не меньше меня. Его усилия по защите существ, подвергающихся надругательствам и унижениям, не достигают той степени экстравагантности, которой, к сожалению, отличается его сын, но он часто вмешивался, спасая лисиц от гончих и охотников. Крики собаки ясно давали понять, что она испытывала боль или страдания. Они встревожили Эмерсона так же сильно, как и меня – если бы у меня не было причин предвидеть опасность, исходившую из этого источника.

Я сдерживала дыхание, чтобы бежать. Я могу, когда это необходимо, передвигаться с довольно большой скоростью, но сейчас превзошла свои собственные достижения. И всё-таки Эмерсон добрался до дома, прежде чем я успела его задержать. Он остановился, положив руку на защёлку, и с любопытством посмотрел на меня.

– Пёс каким-то образом оказался взаперти. Что...

Из-за перехваченного дыхания я не могла говорить и кинулась к нему.

Это оказалось ошибкой, но, по-моему, вполне простительной. Я не заметила, что его пальцы уже нажали на защёлку. Услышав наши голоса, собака бросилась на дверь изнутри. Та распахнулась. Эмерсон отшатнулся к стене, а я рухнула на землю.

Деревенские дворняги – тощие, голодные существа неопределённой породы. Они не домашние животные, а дикие звери, у которых есть все причины бояться и ненавидеть людей[230]. Щенячий возраст удаётся пережить лишь самым сильным и самым злобным среди своих сверстников. А этот пёс был просто безумным.

Если бы я не оттолкнула его, он вцепился бы Эмерсону прямо в горло. А так набросился на первое, что увидел – мою ногу. Кровавая пена брызгала с челюстей розовыми клочьями, когда он запустил зубы в мой ботинок, тряся и грызя его. Зонтик всё ещё оставался у меня в руке, и я с размаху опустила его на голову пса. Удар ошеломил бы любую собаку, не находившуюся в таком исступлении. Но пёс набросился на меня ещё яростнее.

Эмерсон вырвал у меня зонтик. Подняв его над головой, он изо всех сил нанёс удар. Я услышала треск костей и последний, предсмертный вой, который навсегда врезался в мою память. Зверь опрокинулся на спину, трясясь и суча лапами. Эмерсон ударил снова. На этот раз звук был не настолько отчётлив, но не менее отвратителен.

Эмерсон подхватил меня под мышки и оттащил от трупа собаки. Его лицо было таким же белым, как повязка на щеке – вернее, гораздо белее, потому что повязка сильно загрязнилась, а он отказался от моего предложения сменить её сегодняшним утром. Абдулла стоял рядом с ножом в руке – застывший, подобно статуе, и тоже смертельно бледный.

Стоя на коленях рядом со мной, Эмерсон разогнулся и взял нож Абдуллы.

– Разведи огонь, – приказал он. Абдулла пристально посмотрел на него, а затем кивнул.

Топливо находилось под рукой – часть запасов Кевина. Я смутно осознавала быстрые движения Абдуллы, ибо практически всё моё внимание, честно говоря, сосредоточилось на ботинке, который яростно кромсал Эмерсон. Шнурки были спутанными и липкими от слюны, а часть ботинка вокруг лодыжки – разорванной в клочья.

– Не трогайте его! – воскликнула я. – Ваши руки вечно поцарапаны и порезаны, открытая рана...

Я не смогла сдержать крик боли, прервавший фразу, поскольку Эмерсон, мёртвой хваткой вцепившись в ботинок, сорвал его. И тут возле дома показался Сайрус – как раз вовремя, чтобы услышать моё восклицание. Его лоб потемнел от ярости, и он, кажется, уже намеревался броситься на Эмерсона, когда увидел тело собаки. Багровая окраска лица тут же сменилась бледностью – присущий Сайрусу быстрый разум позволил мгновенно осознать сущность происходившего.

– Господь Небесный! – воскликнул он. – Неужели…

– Это то, что я и пытаюсь выяснить, вы, чёртов дурак, – отрезал Эмерсон, осматривая мой грязный чулок с напряжённой сосредоточенностью учёного, приникшего к микроскопу. – Задержите их, – добавил он, когда другие поспешили к нам с вопросительными и тревожными восклицаниями. – И не прикасайтесь...

С его губ слетел не вздох и не стон. А приглушённое проклятие. Я тоже увидела – крошечную прореху, длиной чуть меньше дюйма. Но достаточно большую, чтобы стать знаком моей смерти.

Очень осторожно Эмерсон снял чулок и взял в руки мою обнажённую ногу.

Нехорошо испытывать тщеславие в отношении своего телосложения, и небесам известно, что для подобного чувства у меня мало причин[231], но на этих страницах могу по секрету признаться, что всегда считала свои ноги очень красивыми. Маленькие и узкие, с высоким подъёмом, они были удостоены восхищённого описания не меньшим авторитетом, чем сам Эмерсон. И теперь он продолжал пристально смотреть – не на ногу, но на крошечную царапину на моей лодыжке. Еле заметную. Выступило всего несколько капель крови.