Пахло пачулями и мускусом. Посреди комнаты стоял кругленький столик. Белая скатерть спустилась с него и конец ее валялся на полу. В хрустальной вазе с серебряной матовой подставкой красовались почти нетронутые фрукты. Две бутылки шампанского — одна пустая, лежащая боком, другая с остатком выдохшегося вина — довершали убранство столика. Около стояло два золотых легких стула, у дивана валялась бронзовая женская туфля и красный шелковый чулок. На полукресле валялся шелковый корсет, шелковая палевая юбка, пробранная кружевными прошивками, делающими ее прозрачной; носовой платок и засохшая роза в бутоньерке.

На диване раскинулась, точно в забытье, Улюшка. Волны распустившихся волос прикрыли обнаженное плечо и подушку.

По лицу попеременно скользила то почти болезненная бледность, то вспыхивали яркие красные пятна; грудь порывисто, часто дышала.

Время шло, а девушка не просыпалась. Дверь, ведущая в соседнюю комнату, скрипнула, приотворилась; показалось несколько растрепанных женских голосов. Появившиеся женщины были сильно подгримированы и все полураздеты. У большинства на ногах болтались туфли-шлепанцы, а грешное тело прикрывали белые кофточки и нарядные белые юбки. Между ними шепотом шел разговор:

— Эмилия, тише, хозяйка услышит, тогда попадет нам!..

— Ты, Стаська, сама орешь, а на меня ощетинилась!

— Хте нофинькая?

— Видишь — на диване лежит.

— Нашему полку прибыло.

— Бедненькая! Из образованных. Вот, так-то и гибнет наша сестра. Ну, мы все мещанского сословия, почти все из портняжек, а эта…

— Мели ерунду, тоже не сахарная… не все нам попадать…

— А жаль, сманули… И ловко же ее одурманили. Помнишь, Матильда, тебя так же… и рвалась же ты потом на волю. Голову хотела разбить о стенку, а потом ничего — свык-нулась.

— А Гонь, а Тань из Уманя… все в одна капкан попадались.

— Ты чего, Стаська, плачешь? Ишь, нюни распустила!

— Жалко. Хорошая она, непорченая, точно цветок ландыш. Ведь она думала, что в чтицах живет в благородном доме, и Оську-поганца с ней познакомили, он по-благород-ному стал приударять за ней.

— А сколько мадама сорвала? я думаю, рука охулки не сделала. Такой коршун осечки не даст…

— Да, тысчонку наверно!

— Ну уж и тысчонку!

— А ты думаешь, меньше!

— За меня она сто целковых взяла, да бархатное платье…

— Так-то ты! Ты с червоточинкой была… Да и нос-то у тебя кверху глядит и цвету в лице такого не было и привлекательности. Одно слово, цветочная продавщица…

Болтливые дамы разом смолкли. Послышался где-то вдали голос хозяйки. Секунда и эти доморощенные гурии разбежались по своим углам… Только бедовая Стаська юркнула предварительно в комнатку и стащила самую большую грушу…

* * *

Улюша открыла глаза и с усилием приподняла отяжелевшую головку. Видимо, не понимая, где она находится, Улюша удивленно осмотрела комнату и незнакомую ей обстановку. Облокотившись на локоть, она проводила рукой по лбу, стараясь припомнить, что с ней было. Сквозь туманную сетку вставали в ее памяти неясные фигуры: молодой человек, ее патронесса, — уговаривавшие выпить бокал шампанского… Она вспоминала, как через полчаса по ее жилам разлился точно растопленный свинец… как кровь прилила к сердцу… как неведомое ей ощущение охватило все существо… Уля задрожала, лицо искривилось от ужаса и страдания… конечности похолодели, и она, полная отчаяние, бросилась к двери и раздирающим душу голосом кричала:

— Помогите, помогите!

Точно из земли вырос Пантух.

— Что вы кричите, барышня? Вы перепугали меня и жену.

Уля бросилась на колени и твердила одно:

— Спасите меня, спасите!

— Да, что с вами?

— Погибла я… погибла… Что же это?… Куда я попала? Пустите меня, я хочу уйти… уйти, уйти отсюда…

— Оденьтесь прежде, — любезно уговаривал Пантух.

— Да, да… Дайте мне мое платье… Мне душно… я задыхаюсь… Надо бежать…

Уля рванулась вперед, но руки Пантуха схватили ее и отбросили обратно в комнату. Уля упала на пол и, падая, разбила себе голову о стол, который зашатался и вместе со всем, что стояло на нем, грохнулся наземь. Из маленькой ранки на лбу сочилась кровь… Закрыв лицо руками, бедняжка судорожно всхлипывала, и по ее тонким, детским пальчикам, по ее рукам текли слезы… Пантух преобразился. Из любезного, слащавого человека он обратился в скота. Приторное выражение лица сменилось жестким, злым, упрямым…

— Сиди здесь и, пока ты не перестанешь сумашество-вать, до тех пор никуда отсюда не выпустят. Твои ботинки, платье и шляпка заперты… Глупо бесноваться! Что с воза упало — то пропало! Старайся лучше, голубушка, заработать побольше денег, чтобы окупить то, что мы для тебя сделали. Любишь в шелку ходить, так и плати за это…

— Я люблю… я… Да когда же… Вы сами… ваша жена дала мне все на время… пока я выкуплю свое…

— Милая моя, не строй казанской сироты… Ты вчера подписала счет…

Улюшка вспомнила, что ей дали подписать бумагу, которую она даже не прочла… Она начала соображать… она наконец поняла, что липкая, вязкая паутина охватила ее, что она, как муха, попала в эти нити, спутавшие ее по рукам и ногам… Злоба, отчаяние, сознание обидного бессилия грызли ее. Оскорбленное достоинство девушки, стыд… поругание… омерзение к случившемуся… к нему… к самой себе, — как молотом ударяло ее пропавшую головку… Дико смотрела она на Пантуха. Тот иронически улыбался и, казалось, любовался страданиями жертвы…