Полное довольство испытывали Завейко с сыном. Им не нужно было иной жизни: тепло, сытно, одеты, обуты, даже чай пьют — и все на заработанные деньги. Старик исполнял роль кухарки, готовил обед, убирал комнатку и делал все это с любовью и изумительным старанием. Пища и подгорала, и дымом пахла, и пересолена бывала, и недоварена, и переварена, а все казалась вкусной, такой вкусной, что и на званом обеде или на обеде богача — не могло быть такой, а уж аппетита, с каким старик с сыном уплетали свои блюда, там, конечно, и приблизительно не могло быть такого…

Холода отошли. Началась мокропогодица. Павлюк два и три раза в неделю путешествовал с господином ***. В одну из таких экскурсий шли они по Подолу у контрактов, по одной из прилегающих улиц. Внимание их было привлечено характерной фигурой: лихо заломивши картуз на затылок, с наполовину оторванным козырьком, в грязной рубахе, в грязных портах, сквозь которые кой-где виднелось тело, в опорке на левой ноге и с босой правой шел оборванец. Он был здорово дорболызнувши. На правой щеке виднелся огромный синяк, на левой довольно основательная царапина. Волосам мог позавидовать лучший войлок, — так давно до них не касался гребень и даже пятерня. Выражение лица было неизмеримо весело. Он то и дело гордо закидывал голову, закатывал заплывшие от пьянства глаза, поводил плечами, притоптывал ногами, а руки его как-то бессильно болтались из стороны в сторону. Все это он проделывал молча, не обращая ни на кого внимания. Весь он ушел в самого себя и совершенно неожиданно попал в довольно глубокую выбоину, наполненную талым снегом и грязью.

— Вот оно — застряли! Стоп, значит! Гляди, Фентюк — обувь не растеряй, — заговорил он сам с собой и вдруг тонким фальцетом, к удивленно сохранившимся в его пьяной груди, запел:

Засвистали козаченьки,

Вставши с полуночи…

Около него собралась толпа мальчишек, с любопытством таращивших свои синие, черные, карие глазки…

Заплакала Марусенька

Свои ясны очи…

— продолжал оборванец, вывел высокую, надтреснутую ноту и закашлялся…

— Ишь ты, подлая, сорвалась… Не то время, а бывало… Эх! Такую голосистую засвечу… вва!!

Тут он только заметил собравшихся ребят.

— Вы чего бельма таращите?! Человека не видали? Брысь — пострелята! За вихры отдеру! Видали такую вещь? — он показал им дулю.

Пострелята пустились врассыпную и остановились от него на некотором расстоянии. Оборванец уставил мутные глаза на Павлюка и господина ***. Что-то буркнул, видимо, хотел выругаться, но громкая икота помещала ему.

— Расшибу! — крикнул он, замахнувшись, и шатнулся, точно его толкнул кто. Затем забыл о Павлюке и обратил-

ся опять к ватаге ребят:

— Чего испугались? Не съем вас… подите сюда! Знаю, у вас ангельские душеньки, безгрешные… Подите, я вам песню спою.

Мальчишки приободрились и стали мало-помалу приближаться…

— Ну вот, слушайте!

Оборванец откашлялся в руку и запел разухабисто, выделывая ногами вензеля:

Соловей, соловей, тех, тех, тех!..

Канарэичка: тай-дри-та-тай!..

При последнем слове он выкинул такой замысловатый курбет ногой, что его единственная обувь — опорка, сделав по воздуху дугу, далеко отлетела в сторону и угодила одному из мальчишек в лоб. Тот завыл и, утирая кулаком слезы, побежал домой. Остальные весело засмеялись.

— Вот те, бабушка, и клюква! Подошвы растерял и лоб невинной душеньке раскровенил… Эх ты, Федюха, пропащая твоя голова! Что ты из себя сделал? До чего дошел? Стоишь посредь улицы, на посмешище народу, словно мор-духанец какой! — он отчаянно махнул рукой и всхлипнул. На пьяных глазах сверкнула слеза. — Эх, миленькие, то ли раньше было? Выйдет, да не Федька, а Федор Калистратыч; на ногах сапожки, в подошве скрип подложен, на голове шапка сивая новая, рубаха петушком вышита… Диву народ давался, а теперь? Срамота! голь, шмоль и компания с сыном! То-то и есть…

Он опустил свою беспутную голову на грудь и Бог весть о чем задумался. Потом сильно встряхнул головою, выбрался из лужи и поплелся, напевая:

Вы мне выройте могилу

Против лучшего трактиру,

Гроб увейте виноградом,

Положите с милкой рядом…

— Я его знаю, — сказал Павлюк. — Хороший мастер был, а теперь пропал. И помогали ему, и одевали, и запирали, все напрасно… Пропьется до креста и опять, как видите…

Павлюк и господин пошли дальше; к ним навстречу шел субъект, на которого опять нельзя было не обратить внимания: он был одет в пальто легкое и изорванное, как только возможно представить. Словом, изорванное так, чтоб только-только держаться на плечах. На ногах полотняные старые штаны и босые, красные ноги. Он прятал руки в рукава и весь трясся; его прямо била лихорадка. Лицо было одутловато и бледно — лет было не более двадцати пяти. Новый босяк быстро шел, тупо смотря в землю; вот он поравнялся с Павлюком и мелькнул мимо.