— Тогда — сударыня. Прекрасное русское слово! Не против?

Галатин огорчился: он любил в людях веселость и раскованное красноречие, но не терпел панибратства и бесцеремонности, а Гусаров, похоже, склонен был заходить за грань. Жаль, таким симпатичным казался. Галатину хотелось как-то вступиться за старушку, но она сама себя защитила, ответив художнику с неожиданной иронией:

— Ты, я вижу, по сударыням спец у нас. И по дамам. Не трудись насчет меня, зови Риммой Сергеевной.

— Восхищен! Так меня и надо, шалтай-болтая, правильно, Римма Сергеевна! — закричал Гусаров. — Всю жизнь страдаю из-за своей разговорчивости, а все не успокоюсь. Но есть оправдание, у меня праздник, у меня картину взяли для Всероссийской экспозиции нового авангарда! В Рязани откроется после Нового года, а картины отбирали по всей стране, представляете?

— Эту, что ль, картину? — спросил Данила.

— Ее самую! Могу показать, только вам не понравится.

— Здорово живете, зачем вы такие тогда рисуете? — спросила Светлана Павловна. — Если знаете, что они не нравятся?

— Они нравятся, но далеко не всем.

— Ясно. Избранным! — с неприкрытой язвительностью сказал Данила.

Арина одобрила его наскок быстрым взглядом, Данила приосанился, чувствуя себя почти победителем. Жаль, что не сел сразу рядом с нею, было бы намного удобнее общаться, а теперь придется что-то придумывать, чтобы пересесть.

Кстати, чтобы читатели не путались, покажем наглядно, кто как разместился:

— Да никаким не избранным, — возразил Гусаров. — Просто надо вглядеться, вот и все. Если вглядеться, то любой понять может.

— А покажите, мы и вглядимся, — предложил Данила.

— Провоцируете, молодой человек? — проницательно спросил Гусаров. — Чтоб вы знали, у меня в жизни сплошные провокации, и я их не боюсь. Могу и показать, хотя в таком свете смешно картину представлять, но, как говорится, шедевры даже тогда шедевры, когда их никто не видит. Я не говорю, что у меня шедевр, но… Судите сами.

Гусаров аккуратно развязал и размотал шпагат и развернул бумагу, не снимая ее полностью, освободив лишь лицевую часть картины. Поставил ее на колени, голова его оказалась ниже верхнего края, ему пришлось выглядывать сбоку.

Картина представляла из себя серовато-беловатую поверхность, перечеркнутую наклонной бледно-синеватой полосой.

— Офигеть, — сказал Данила. — Прямо этот самый. Репин.

— Врубель, — поправила девушка.

Они были уже заодно, эти молодые люди, они уже чувствовали, что у них есть нечто общее. И другие чувствовали это.

— Абстракция? — спросила Светлана Павловна.

— Авангард, сказали же тебе, — ответил ей Сергей Михалыч, явно сочувствуя по доброте своей незадачливому художнику.

— Есть настроение, — честно сказал Галатин.

Он не лукавил, картина ему скорее понравилась, он хоть и не большой знаток был современного изобразительного искусства, но всегда видел, где есть смысл, а где голая имитация.

— Серьезно? — недоверчиво спросил Гусаров. — Нравится?

— Да, интересно.

— А про что она? — спросила Арина. — Вы не думайте, я понимаю, что есть бессюжетные вещи, есть супрематизм, дадаизм, кубизм, много чего, — Арина блистала познаниями, вполне ожидаемыми у сотрудницы музея. — Но все равно художник в любую абстракцию вкладывает какой-то смысл. Вы сами какой вкладываете?

— Да все же ясно! — вступила вдруг Римма Сергеевна. — Не видите, что ли? Это потолок, а в потолке трещина. То есть шов между плитами. Но шов заделанный и побеленный. Как в квартире. Только цвет грустный, или здесь у нас слишком темно. Больничный какой-то. Или это и есть потолок в больнице?

— Римма Сергеевна, преклоняюсь! — поклонился вместе с картиной Гусаров. — Не просто в яблочко, а в самые семечки! Не поверите, она так и называется, то есть не совсем так, «В реанимации», но это именно потолок в больнице.

— Лежали там? — спросил Сергей Михалыч.

— Лежать для замысла не обязательно, хотя лежал, но по другому поводу, я ее еще до больницы написал. В голове родилась, чисто теоретически. Не как диагноз, а как состояние.

— Я у нас в музее таких не видела, — сказала Арина.

— В музее, Ариночка, я выставил голый реализм. Портреты современников, включая главу нашей администрации, из-за которого эта выставка и стала возможна, я имею в виду прошлогоднюю. А было дело когда-то, и секретарей райкомов партии рисовал, и передовиков производства. Времена меняются, хорошие мои, власть меняется, даже общественный строй поменялся, а вкусы у руководства те же: чтобы похоже и гладко. Никаких импрессионизмов и экспрессионизмов, никаких крупных мазков, я попробовал одного деятеля мастихином написать, техника такая, не кистью а вроде шпателя такая штука, эффектно получилось, этот портрет потом на выставке побывал, но под псевдонимом, то есть я не назвал, что это Иван Иваныч Иванов, а как-то, не помню, типа портрет коммуниста, но многие все равно узнали, а Иван Иваныч не принял, зачем, говорит, у меня лоб синий, а щеки зеленые? Ладно, нарисовал ему лоб белый, щеки розовые, холст, масло, шестьдесят на девяносто, остался доволен. Этот портрет даже на похоронах перед гробом несли. А тому портрету, который как бы коммунист, ему повезло, он в начале девяностых аж во Францию попал. Тогда много международных мероприятий было, обмен начался, и вот была франко-русская выставка, от них художники из глубинки, и от нас художники из глубинки, и город в глубинке, а название, на минуточку, — Коньяк. Неподалеку от Бордо.

— Какие-то все спиртные названия, — сказал Данила.

— Так Франция же, — объяснил Сергей Михалыч.

— Именно! — подтвердил Гусаров. — Кстати, раз уж речь зашла, никого не огорчит, если я отхлебну? — он достал из кармана плоскую бутылочку. — Вам не предлагаю, поскольку, сами понимаете, из горлышка не комильфо.

Он отвинтил пробку и приложился с таким удовольствием, что все невольно ему позавидовали.

— У нас свое есть, — сказал Сергей Михалыч. — Наливка. Такая наливка, что лучше всякого коньяка, в том числе французского. Можем угостить. Угостим? — спросил он супругу.