Бинцзай захлопал в ладоши. Услышав чириканье воробьёв, он запрокинул голову, направив взгляд куда-то вверх. Спустя какое-то время он определился с направлением, ткнул пальцем и пробормотал: «Папа!»

— Шэн гуа [44] — значит, победим!

Мужчины с радостными криками вскочили на ноги. Но что именно всё это значит? Они посмотрели туда, куда указывал Бинцзай. Это был загнутый кверху карниз крыши. Сквозь черепицу проросла трава, а почерневший деревянный карниз напоминал израненного старого феникса, который устремил свой взор далеко в небо, силясь взмахнуть большими длинными крыльями. Там, под крышей, слышалось чириканье воробьёв.

— Он указывает на воробьёв.

— Нет, указывает на стреху.

— Стреха — «янь» и речь — «янь», боюсь, придётся помириться.

— Что ты несёшь! «Стреха» и «воспаление» звучат одинаково, а иероглиф «воспаление» состоит из двух «огней», значит, нужно напасть и поджечь.

Спорили очень долго, наконец всё же подчинились тем, кого считали «уважаемыми людьми». Снова атаковали, снова вступили в борьбу. Вернувшись после битвы, посчитали людей и обнаружили, что потеряли ещё несколько человек.

Деревенские собаки уже привыкли к сигналам рога. При первых его звуках шерсть у них вставала дыбом, одна за другой они протискивались в щели ворот, перепрыгивали через каменные стены и, словно выпущенные из лука стрелы, мчались, надеясь на добычу, вслед за людьми. На склоне, на развилке дорог, в канаве — везде им попадались трупы. Собаки рвали их в клочья, вгрызались в плоть, с хрустом перемалывали кости. Псы разжирели, глаза у них налились кровью, и, рыская в чащах, при каждом шорохе травы они выстраивались в боевой порядок, двигаясь, как дракон в зарослях тростника. Везде, где появлялась «голова дракона», оставались следы крови и куски плоти очередной жертвы, побывавшей в зубах стаи. Иногда у жителей деревни прямо в собственном дворе из вязанок хвороста вдруг вываливалась чья-то рука или нога.

Неожиданно собаки стали очень интересоваться людьми. Собирались ли люди говорить о делах, или два человека ссорились между собой — всё это привлекало собак. Они скалили острые зубы, а их языки, длинные и подвижные, колыхались, словно ленты на ветру или волны на воде в ожидании того, чем же всё это закончится. Говорят, что в семье Чжу И дедушка однажды задремал под деревом, а собаки приняли его за мертвеца и сильно покусали.

Бинцзай навалил на стул кучу дерьма.

Мать Бинцзая, как обычно, стала подзывать собак, чтобы они всё слизали: «На-на-на!»

Собаки прибежали, понюхали и убежали, не проявив никакого интереса. Они прибежали, потому что услышали зов и потому что хотели показать хозяйке, что, хоть и вознеслись теперь высоко, живут в довольстве и в чести, а всё-таки не забывают старую дружбу.

Деревня стала полна нечистот и мух, повсюду распространился отвратительный запах.

Встретившись с невесткой из семьи Чжу И, мать Бинцзая потянула носом: «Чем это от тебя воняет?»

Женщина вытаращила глаза: «Ну и ну! Да это от тебя несёт».

Они стали принюхиваться и обнаружили, что руки у них воняют, одежда воняет, даже коромысла и бамбуковые корзинки издают неприятный запах, и только тогда они поняли, в чём дело. Зловонным стал сам воздух в деревне. Всё это время никто не убирал навоз за скотиной, полы почернели от грязи — как же тут воздуху не пропитаться зловонием?

В тех местах, откуда была родом мать Бинцзая, порядку в доме придавали большое значение, поэтому она всегда отличалась от местных жителей чистоплотностью. Прихватив с собой пук соломы и жмых из семян чайного дерева, она отнесла к ручью испачканные Бинцзаем штаны и стул, чтобы отмыть их, но, шоркая и раз, и два, она так и не смогла избавиться от запаха. Ей трудно было дышать, она почувствовала слабость. Хотя совсем недавно она съела немало последов, организму её нужен был хлеб. Когда она встала, в глазах у неё потемнело, и она упала.

Неизвестно, как она приползла обратно. По счастливой случайности её не задрали собаки. Глядя на сплошь усеянную мухами москитную сетку, она в голос зарыдала: «Ах ты, мать моя, что ж ты наделала! Душа у тебя болела за старшую сестру, за вторую сестру, за третью сестру, а за меня не болела, и нет у меня ни ночного горшка, ни таза для ног».

Бинцзай боязливо посмотрел на неё и осторожно ударил в маленький медный гонг, словно желая развеселить её.

Взглянув на сына, она утёрла ладонью лицо и ласково кивнула ему:

— Иди, посиди с мамой.

— Папа, — сын уселся у неё на коленях.

— Правильно, тебе надо идти искать этого чёрта драного!

Она стиснула зубы, глаза у неё стали, как пятна на перьях павлина, — большие чёрные зрачки, сдвинутые к носу, в окружении широких белых полукружий. Конечно, это испугало Бинцзая — он просто остолбенел.

— …мама, — произнёс он еле слышно.

— Ищи своего папу, его зовут Дэлун, у него жидкие брови, он конченый дурак, который поёт унылые песни.