Впереди был глубокий овраг, горячий и сухой воздух внутри которого всякий раз обжигал старику лицо. Он снял с себя выцветшую холщовую рубашку, смял её в комок и вытер лоб. Запах пота был густым и тяжёлым. «Какое хорошее удобрение, — подумал старик. — Вот через полмесяца стебель подрастёт, тогда я постираю эту рубашку, соберу воду и принесу её из деревни сюда, — будет у моей кукурузы праздничное, как на Новый год, угощение». Он бережно положил рубашку под мышку. Перед его глазами предстал росток — высотой в один чжа, [61] с четырьмя листами. Не было и в помине никакого привидевшегося ему пятого листа. Старик осмотрел верхушку ростка, легонько смахнул с неё пылинки. Он был разочарован.

Слепой пёс потёрся у ног хозяина, потом сделал круг-другой вокруг ростка. Старик сказал: «Слепыш, держись-ка подальше от ростка». Собака тут же встала, как вкопанная, издала несколько тонких, как молодая ивовая лоза, звуков и уставилась на хозяина, всем своим видом показывая, что готова к выполнению не терпящего отлагательств дела.

Старик понял, что пёс уже не в силах сдерживать свой мочевой пузырь. Подойдя к пожухлой акации на краю поля, он снял висевшую на ней мотыгу (все инструменты он хранил там), вернулся к стеблю кукурузы и с западной стороны, а не с восточной, как в прошлый раз, «цок-цок» — вырыл небольшую ямку: «Давай, делай свои дела». Пёс ещё не закончил мочиться, как глаза старика вдруг задёргались, а сердце бешено заколотилось. Он увидел на двух нижних листах крошечные крапинки, как будто к ним прилипла пшеничная шелуха. «Это сухие пятна? Я утром прихожу помочиться, вечером поливаю куст, откуда им взяться?» Старик наклонился, чтобы рассмотреть, и журчанье серебристо-золотистой собачьей мочи навело его на мысль, что эти пятна появились не от засухи, а от избытка удобрений. Собачья моча гораздо насыщеннее и намного горячее, чем человеческая. «Слепыш, мать твою, и ты всё ещё продолжаешь мочиться?» Старик вскинул ногу, пинком отшвырнул пса на пять чи, [62] и тот рухнул на безжизненную землю, как мешок зерна. «Я разрешил тебе помочиться, — вскричал старик, — а ты нарочно загубил мой росток кукурузы?»

Пёс в растерянности стоял на месте своего приземления, и пересохшие колодцы его глаз вдруг увлажнились.

«Поделом тебе». Старик кинул на собаку сердитый взгляд, потом присел на корточки и, легонько притянув мягкий молодой листок, взглянул на прозрачные, словно бусы из зелёной яшмы, пятна. Быстро зачерпнул из ямки ещё не успевшую впитаться белую пену собачьей мочи и отбросил её прочь. Вычерпав её, взял мотыгу, закопал ямку и утрамбовал землю плоской стороной налопатника. Затем он сказал собаке: «Пошли, нужно принести из дома воды и немедленно смыть эти удобрения, а не то не пройдёт и двух дней, как от твоих поливов росток погибнет».

Пёс пошёл той же дорогой, по которой они поднимались в гору, старик следовал за ним. Горячий и глухой звук их шагов напоминал шелест сухих листьев, медленно и тихо опадающих в знойный день.

Подобно череде шагов старика и собаки, следовавших друг за другом, на стебель кукурузы наваливались всё новые беды — одна за другой.

Это случилось, когда у стебля вырос уже шестой лист.

Однажды старик пошёл к колодцу за водой. Вдруг небольшой порыв ветра сорвал с его головы соломенную шляпу, и она, переворачиваясь в воздухе, стремительно полетела вперёд по деревенской улочке. Он поспешил за ней. Ветер, словно сквозь сито, просеивая порывы, то ослаблял их, то усиливал, оставляя между шляпой и человеком неизменным расстояние в один чжан. [63] Так старик, преследуя свою шляпу, добежал до деревенской околицы. Несколько раз он был почти у цели, но неугомонный ветер усиливался и снова оставлял старика на несколько шагов позади. В его семьдесят два года ноги уже были не те, что прежде. И он подумал: «Ну и ладно, не нужна мне шляпа. Во всей деревне кроме меня нет ни единой души, я могу зайти в любой дом, и что, шляпу не найду?» Старик остановился и поднял глаза. На горе у дороги, словно храм, стояла одинокая соломенная хижина. Шляпа, гонимая ветром, наткнулась на её стену и дальше не полетела.

Старик не спеша подошёл к стене, несколько раз замахнулся ногой на ослабевший поток ветра, наклонился, поднял шляпу, со злостью разорвал её на куски, бросил на землю и растоптал.

«Я разрешаю тебе бежать».

«Я разрешаю тебе бежать за ветром».

«Если можешь, то давай, беги».

То, что раньше было соломенной шляпой, валялось на земле, издавая уже забытый в здешних краях белоснежный аромат пшеничной соломы. Старик смял в комок то, что осталось, — ещё целый околыш шляпы — кинул его на дорогу, втоптал в землю и сказал: «Ну что, почему не бежишь? Ты теперь больше никогда не побежишь! Засуха мне житья не даёт, и ты туда же!» Высказав в сердцах всё, что наболело, он перевёл дух и обратил свой взгляд на дальний склон. Смотрел, смотрел — и вот его ноги уже перестали топтать околыш шляпы, а слова, слетавшие с губ, вдруг оборвались, словно гнилая пеньковая верёвка.

Весь склон хребта на расстоянии восьми с половиной ли от деревни внезапно заволокло пылью огненно-красного цвета, будто там встала полупрозрачная стена. Старик остолбенел: он вмиг осознал, что на том самом склоне играет не лёгкий ветерок, а бушует настоящий ураган.

Он стремительно направился к склону за восемь с половиной ли от деревни.

Полупрозрачное, цвета огненно-красной пыли, похожее на шатающуюся стену облако ещё сильнее сгустилось. Оно двигалось вверх-вниз, словно там начиналось наводнение, и волны, то поднимаясь, то опускаясь, погружали горную цепь в безбрежный океан.

«Конец!» — решил старик.

«А ведь только что лёгкий ветерок, унося мою соломенную шляпу, привёл меня на гору, чтобы я увидел, что поднимается ураган», — подумал старик. Затем сказал вслух: «Я виноват перед тобой, ветерок, мне не следовало замахиваться на тебя! А ещё моя шляпа, она ведь не зря, а чтобы предостеречь меня, полетела вслед за ветром… Какого чёрта я разорвал её? Я стар, очень стар. Совсем сдурел на старости лет и не могу отличить хорошее от плохого». Старик говорил, и слова раскаяния непрерывным потоком лились из его рта.

Когда старик немного пришёл в себя, он заметил, что пыльный ураган вдалеке бесследно исчез, и стало так тихо, как после закончившегося по команде боя. Внезапно свалившаяся тишина оглушила его. Солнце засветило с прежней силой — обильно и безжалостно, отчего в поле опять послышался отчётливый треск — так в знойный день взрываются стручки бобов. Шаги старика замедлились, дыхание стало понемногу успокаиваться, подобно тому, как женщина, которая шьёт обувь, не спеша натягивает нить, делая стежок.