Все эти стадии побега, начиная с необходимости ползком пробраться через узкий пролом из офицерского лагеря в общегражданский, должен был проделать полковник Власов.

В ночь с 10 на 11 августа 1943 года по всему лагерю понеслись отчаянные крики, призывавшие на помощь. Из камеры капитанов они были слышны особенно хорошо, потому что неслись из окон одной из комнат, расположенных на той же стороне замка. Все проснулись. Помню, вслушиваясь в крики, я никак не мог разобрать их смысла, их словесного содержания. Потом оказалось, что один из интернированных, бывший рабочий в Париже, кричал по-французски: «На помощь На помощь!..» Он знал, конечно, и по-русски, но в минуту опасности, очевидно, совершенно ошалел, и, находясь в русском лагере в Германии, стал призывать помощь… по-французски. Крики все затихали, затихали и, наконец, совсем затихли.

Через несколько минут к нам в комнату ворвались — не вбежали, а буквально ворвались — дежурный офицер, это был капитан Вольраб, фельдфебель Вельфель и солдаты. Они приказали всем подняться и встать в одном белье около постелей. Наспех всех пересчитали и, размахивая руками, с криками и угрозами снова исчезли, оставив нас в полном недоумении: что, собственно, произошло? Убийство? Побег?..

Потом выяснилось, что рабочий из Франции, ночевавший в камере № 5, в которую должен был проникнуть через лаз в стене полковник Власов, как раз перед тем получил посылку с табаком. Опасаясь, как бы его ночью не обокрали, он загородил дверь в комнату из коридора двумя стульями, поставивши их один на другой. Когда матросы — организаторы побега пожелали ночью войти в комнату и с силой толкнули дверь, верхний стул полетел на пол и загремел, рабочий проснулся, кинулся с перепугу к окну и закричал. Его пытались уговорить молчать, били, грозили выкинуть из окна — он все орал как оглашенный… Поднялась тревога. Побег был сорван.

Полковника Власова в одних носках и с сапогами в руках нашли тут же, неподалеку, в темном коридоре нашего лагеря. Он успел уже перебраться на эту сторону через лаз…

Началось расследование. Власти заподозрили чуть ли не всех обитателей лагеря в том, что они участвовали в подготовке побега. В этом обвинялись, в частности, наши «уполномоченные» капитаны Филиппов и Ермолаев. Пошли слухи об исключительных репрессиях, которые грозили будто бы всем заключенным. Говорили даже о возможности расстрелов каждого пятого или десятого. Но… эти слухи затихли, когда стало известно, что двое молодых матросов, Леонов и Маракасов, сами явились к коменданту и заявили, что это ими одними подготовлен был предполагавшийся побег полковника Власова.

— Других сообщников у нас не было, — говорили они. — Просим лагерь не беспокоить. Мы — в ответе за все. Делайте с нами что хотите! Невинные страдать не должны.

Поступок этот очень поразил немцев.

— Только русские могут так поступить! — выразился будто бы и. о. коменданта лагеря майор фон Ибах.

Через некоторое время я видел, как Леонов и Маракасов с мотками веревки в руках забирались в сопровождении начальства на стену замка, как раз под окнами нашей камеры № 12. Леонова и Маракасова заставили проделать весь тот путь, который они подготовили для Власова. Все удалось им как нельзя лучше.

— Стопроцентная гарантия успеха, — заявил комендант, — если бы не тревога, поднятая рабочим в пятой комнате!..

Разумеется, и Власов, и оба матроса были арестованы. К сожалению, их уже не оставили в нашем лагере, а отправили в неизвестном направлении: или в Нюрнбергскую тюрьму, или в один из штрафных концентрационных лагерей.

По ассоциации с неудавшимся побегом и с отправкой участников его куда-то за пределы лагеря вспоминается также другой тяжелый случай, имевший место несколько позже. В лагере проживал старик еврей Левитас, торговец из Праги, с тремя сыновьями: Ренэ, Густавом и Альбертом, в возрасте от 20 до 13 лет. Старший сын Ренэ работал в городе, где-то упаковывал и переносил оружие и… принес о собой в лагерь два револьвера. Хоть он их и спрятал, как ему казалось, с достаточной тщательностью, при одном из обысков револьверы были найдены. Юноша был тотчас арестован. Для чего были им присвоены револьверы? Двух ответов быть не могло: для того, чтобы в известный момент и при известных обстоятельствах быть использованными против немцев. Не приходилось сомневаться и в судьбе Ренэ. Я видел, как стража выводила его из лагеря: молодой человек шел с совершенно спокойным лицом, как если бы его вели, скажем, в баню. Отца и братьев при этом не было. Где и как они мыкали свое горе, не знаю.

Матросская среда, которая давала Леоновых и Маракасовых, была весьма примечательна. Все эти крепкие, здоровые и веселые молодые люди с неполным средним образованием (школа-семилетка), были достаточно интеллигентны и развиты умственно. Все — горячие патриоты СССР. Почти все — любознательны, с интересом к новому, к знанию, к книге, о чем я уже говорил. В этом отношении они, наверное, сильно отличались от старых, дореволюционных моряков. Думаю, очень многие из них способны были, подобно Леонову и Маракасову, на самоотвержение, на подвиг. Иные помогали в лагере старикам, в том числе и мне, грешному, — помогали хлебом, картошкой, неперемолотой рожью и пшеницей, словом, чем могли, и это было важно для нас и трогательно с их стороны. Хочется помянуть имя добросердечнейшего товарища матроса Бори Манзулова, много для меня сделавшего в последние месяцы моего пребывания в лагере, когда я значительно отощал, а променивать на продукты питания было уже нечего.

Но так как на земле нет ничего совершенного, то были свои недостатки и у матросской среды. На меня особо неприятное впечатление производили некоторые холодные эгоисты и стяжатели, спекулировавшие на обмене за хлеб одежды, обуви, часов и других ценных предметов. Все это они частью задерживали у себя, а частью снова променивали в городе на хлеб и за этот хлеб снова получали — конечно, с большой выгодой для себя, — разные вещи от интернированных товарищей, и русских, и евреев, особенно стариков, не выглядывавших за стены крепости и, следовательно, не обладавших другой возможностью улучшить свое питание.

Помню, как я, изголодавшись, принес одному такому «герою» красивую и новую рубашку, желая получить за нее немного хлеба, и как он, деловито распластавши и исследовавши мой товар, хладнокровно отказался принять рубашку, кажется, только потому, что она однажды была уже выстирана. Потом я променял ему за шесть килограммов хлеба, которые получал частями, великолепный и совершенно новый шерстяной свитер, присланный мне женой из Праги.

Другим свойственным некоторой части матросов пороком было злоупотребление черными словами. Возможно, впрочем, что тут не обошлось без влияния ненормальных условий продолжительного сидения в лагере.