Со времен Карла Великого, начавшего чеканку денег, в обращении были денье — маленькие серебряные пластинки. К концу первого тысячелетия, с развитием рыночной экономики эти монетки обращались все быстрее, и при этом качество сплава в них ухудшалось, их стоимость падала. И вот церковные моралисты встревожились: звонкая монета разжигает корыстолюбие и зависть, соблазняет благами мирскими, сбивает христиан с пути праведного. Но к денье люди уже привыкли. Все острее нуждавшиеся в деньгах сеньоры стали допускать, а может быть, и поощрять денежный выкуп жителями бургов, где имелись рынки, и, стало быть, обращались немалые деньги, — за освобождение от господского постоя. А крестьян понуждали откупаться от барщины, от тележной и сторожевой повинностей. И им приходилось для этого продавать свой труд, свой скот, урожай полей и виноградников.

Мало-помалу такая возможность откупиться становилась правилом, сообщая значительно большую гибкость сеньориальной налоговой системе. Стал привычным переход денег из рук селян и горожан в руки прево, которые были вилланами, свободными людьми, но неблагородными. Вскоре деньги проникли и в отношения, ранее опиравшиеся на бескорыстие, дружбу, преданность, благочестие. С начала XII века в северо-западной Франции для рыцаря стала возможной выплата определенной суммы по установленному тарифу для освобождения от обязанности выступать с оружием в руках на помощь сеньору. А вслед за тем стали продаваться и отпущение грехов, и посмертная милость Божия. За регулярные денежные выплаты священнослужители отправляли ежегодные поминальные службы за упокой души усопшего, и при этом возникла самая настоящая поминальная бухгалтерия. Тщательно учитывая суммы периодически поступавших взносов, устанавливая расценки на Божию милость, бухгалтерия эта вторгалась в потусторонний мир, приводила к тому, что при расчете точно определялось место, уготованное для души в чистилище, и стоимость искупления, отмерялось время во вневременном мире, в вечности. Да и сама наука давно стала продаваться. Еще в 1116 году, когда Абеляр был оскоплен, в Париже он торговал своими познаниями, продавая их школярам и, при желании, мог оплачивать и услуги женщин. Небезосновательно тогда проповедники называли турниры «ярмарочными игрищами». Рыцари не только славы в них искали, но и денег, которые приносила слава. После турниров конные перекупщики, трактирщики, продажные женщины собирались толпой к месту боев в предвкушении крупных барышей. И денье здесь лились рекой, обильнее, чем на самых богатых ярмарках: победители распродавали упряжь и лошадей, отобранных у побежденных, а побежденные силились найти замену своим потерям и средства для уплаты выкупа. Нужда в деньгах становилась каждодневной. Людей к добыванию денег толкала не алчность, а необходимость, подтачивавшая исконные ценности: честь, смелость, достоинство, верность данному слову. Проникая в глубь общественного организма, денежное обращение придавало ему гибкость. Но одновременно оно дробило этот целостный организм.

Простая, исполненная спокойствия картина общества, разделенного на три функциональные группы, перестает отвечать реальностям времени. Приходилось признавать, что «сословия мирские», умножившись числом, уже не разделены непреодолимыми барьерами. Вперед выдвигалось богатство нового вида, легко и быстро менявшее владельцев и оттеснявшее назад незыблемую земельную недвижимость, переходившую из рук в руки путем наследования или дарения. В коллективном сознании современников закрепляется образ колеса фортуны, все быстрее возносящего вверх одних и низвергающего других. Стабильность нарушена. Появляется соперничество. Каждому дается надежда обогатиться — gagner (это слово получило широкое распространение в XIII в.) будь то путем распашки новых земель или военных экспедиций, на ярмарках или на диспутах схоластов.

В самом конце XI века, когда города, развитие которых обеспечивалось благодаря росту сельскохозяйственного производства, решительно возобладали над селом и стали господствовать над ним, в центр самой процветающей части Франции — в сердце домена Капетингов — город Париж потянулись, пользуясь тем, что передвигаться стало легче, все лучшие в христианском мире умы, жаждущие познать суть сакрального. Комментируя Священное Писание в назидание юношам, стремящимся продвинуться в карьере на духовном поприще, эти мэтры прилагали все усилия к тому, чтобы найти в его тексте нормы морали, неотложная необходимость которых стала общепризнанной, и нести слово Божие народу, чтобы наставить его и укрепить в благонравии. Певчий собора Нотр-Дам Петр и Этьен Лангтон задались и вопросом о власти мирской, власти купцов и князей. И в особенности — вопросом о власти денег. Они были встревожены потрясениями, вызванными их разрушительным вторжением в привычную систему ценностей и в общественные отношения.

В этих потрясениях они усматривали немало пугающего. Они видят, как от зернистой структуры, состоящей из тесно связанных между собой замкнутых ячеек с четким ядром, отделяются составлявшие ее частицы. Индивидуум получает свободу. Каждый располагает своим кошельком. Сын не ждет более, что получит все от своего отца, клирик — от настоятеля, рыцарь — от своего патрона-кормильца. Все могут самостоятельно попытать счастья, пойти на риск выхода из своей общественной группы. Жизнь становится цепью приключений. Исконная власть главы дома рушится, рвутся узы групповой солидарности. Наступают расстройство и беспорядок. Погоня за «обогащением» не только освобождает от послушания, следования обязательным правилам, она предполагает также и выход из положения защищенности, безопасности, выбор опасного пути, приводящего человека в желанный мир, открытый для подвига, но и полный скрытых ловушек, мир, который в рыцарских стихотворных повествованиях того времени предстает в образе леса или бескрайней равнины, откуда удачливые возвращаются богатыми, но многие не возвращаются вовсе. Тот, кто решает порвать свои связи, везде становится чужаком, незнакомцем, посторонним, беззащитным перед любой опасностью. Он уже не может искать опоры в обычае чаще узкоместного характера, действующем в рамках общины, от которой он оторвался. В своих скитаниях ему надо было бы иметь возможность апеллировать к нормам, принятым за пределами покинутых им дома, деревни или города, положиться на власть — охранительницу обширных пространств и способную обеспечить выполнение этих норм и правил. По существу, то, в чем он нуждается, — это укрепление государства. И денежное обращение этому способствует.

Развитие денежного обращения все более углубляло пропасть, разделяющую горожан и крестьян, которую еще Галберт из Брюгге считал весьма значительной. После 1180 года пропасть пролегала уже между двумя совершенно несхожими обществами, в каждом из которых крепла власть богатевших над нищавшими. На селе нужда в звонкой монете для уплаты налогов и штрафов, приобретения семян, обновления поголовья, оплаты церковных служб, на достойное празднование различных дат, согласно заведенному порядку, заставляет наименее умелых и удачливых входить в долги, занимая деньги у священника, лесника, соседей, умеющих получать более обильные урожаи и выгоднее торговаться с купцами-перекупщиками. В должниках оказывается все большая часть крестьянства. Задолженность ставит большинство сельского населения во все более гнетущую зависимость от мелкой местной аристократии. В XII веке подобный, но еще более глубокий разрыв между богатыми и бедными образуется в городах, где колесо фортуны крутится быстрее.

Не стало ли ошеломляющим открытием, относящимся к тем временам, полное обнищание мигрантов, находивших приют на городских окраинах? Конечно, с обнищанием люди сталкивались и ранее. Но тогда периоды несчастий накатывались и проходили как волна, как приступ болезни, когда наступали голод, эпидемии моровой язвы, вспыхивали пожары, упоминаниями о которых пестрят страницы исторических хроник. Но это были преходящие бедствия, служившие поводом к покаянию. Люди, свыкшиеся не только с невероятной жестокостью военных, с бесчеловечностью пыток, но и привыкшие терять каждого четвертого ребенка до достижения им пятилетнего возраста и каждого четвертого из оставшихся — в отрочестве, безропотно смирялись с эпизодическим ростом числа смертей. А резкий контраст между богачами и бедняками сглаживался тогда семейной солидарностью и самой властью сеньоров, совершенно естественно превращавшихся в кормильцев, открывавших свои закрома для облегчения участи бедствующих. Жесты милосердия считались обязательными для богатых людей и совершались как ритуал — без раздумий и колебаний. На протяжении XII века характер таких жестов меняется. Сопоставим щедроты Карла Доброго, описанные Галбертом из Брюгге, с благотворительностью представителя следующего поколения — графа Шампанского. Последний не довольствуется чисто символическими жестами, а приказывает распродать золотую и серебряную утварь, украшения, чтобы вырученные средства раздать нуждающимся. Он посылает на улицы и площади специально назначенных служителей с поручением искать беднейших и раздавать им вспоможение. Именно к этому времени относится основание во всех городах богаделен для неимущих, где о них заботилось какое-либо братство.

Члены таких братств — люди состоятельные. Они стыдятся своего чрезмерного богатства. Они вняли заветам Евангелия и хотят искупить свой грех сребролюбия. Ведь в ряду пороков, где на первом месте выступает гордыня, за ней вплотную следует скупость. В поисках бескорыстия истинного самые неспокойные духом клирики из духовного авангарда конца XI века уходят в лесные отшельнические хижины или вступают на полную превратностей стезю странствующих проповедников: Это стремление отстраниться от мирских соблазнов породило реакцию Ордена цистерцианцев (бернардинцев) на клюнийскую роскошь: если граф Шампанский решает лишиться роскоши убранства своего стола, то это происходит именно под воздействием горячих проповедей его друга Бернарда Клервоского.