Впрочем, опять же надо разделять газетчиков «там» и газетчиков «здесь». В мире «чистогана» газета (даже в период кризиса бумажных СМИ) остается не просто объектом традиционной материальной культуры, но и нематериальной ценностью, которая формирует мир.

Возможно, «Усть-Урюпинский рабочий» не формирует даже мир Усть-Урюпинска, но в случае с мировыми или национальными газетными брендами это не так. У нас газеты могут служить площадкой для сливов, заказухи, информационных войн разного масштаба, покупаться и продаваться по указаниям из скромных кабинетов на Старой площади, удивительным образом сочетать в себе непристойную или просто глупейшую «желтизну» с соблюдением всех канонов генеральной линии только по одной причине: они – электоральный ресурс, оружие в манипулировании массовым сознанием, но только не источник ценностей. Далеко не все русские газеты формируют ценности всего общества. А «Уолл-стрит джорнэл» и «Нью-Йорк таймс» – формируют их, ретранслируют, хранят.

Даже в советское время газеты выполняли эту функции. Правда, ценности эти были извращенными и способы трансляции оказывались скучноватыми. Но тем не менее. И «гражданский журнализм» был – в письмах «трудящихся», которые надо было брать на контроль, отвечать на них в обязательном порядке, отсылать в соответствующие инстанции. Плюс репортерский жанр под названием «письмо позвало в дорогу». Газеты были огромными общественными приемными, а письма оказывались сигналами бедствия и уже во вторую очередь – графоманскими излияниями. Нынешний «гражданский журнализм» – прежде всего способ самовыражения и очень редко – сигнал бедствия, на который можно и нужно обратить внимание…

Газета не умрет, пока есть стремление хотя бы части образованного класса проснуться утром, выпить кофе и прочитать новости, пока есть вкус к хорошему дизайну и изящному письму, пока газетное и журнальное дело остается ремеслом, в ряде случаев балансирующим на грани искусства, пока не отменены разные способы чтения – в кафе, на диване, в метро.

Смерть газеты – это беккетовское ожидание Годо. Все его ждут, а он не приходит.

Эпизод семь. Лыжи – любимое папино зимнее развлечение. В ЦК поощрялись занятия спортом. Специальный человек мучился на морозе целый день в Филевском парке, чтобы записывать за ответственными сотрудниками, которых звала лыжня, набранные километры, шедшие в зачет чего-то там в обществе «Динамо». (Оно объединяло работников административных органов.) Лыжные шапочки того времени с заостренным краем вместо козырька. Кстати, очень удобные. Их потом, в 1970-е, сменили так называемые «петушки» – идиотские и некомфортные. А папа так и продолжал кататься в старой шапочке. Фигурки на снегу – чистый Брейгель. Брат, упав, не может подняться – лыжи скользят. Ну не спортсмен.

Эпизод восемь. Чадолюбивый отец талантливо налепил снеговиков и вышел утром подышать морозным еловым воздухом в синем шерстяном спортивном костюме – еще одна примета эпохи. Этим молодым красивым человеком лет тридцати пяти можно только любоваться. Хотя папа всегда казался мне очень взрослым и неизменно выглядел несколько старше своего возраста. Рост, солидность, респектабельность, зачесанные назад волосы, голливудская улыбка, насыщенный баритон, музыкальный дар, обаяние, обходительные манеры, кругозор, чувство юмора.

Эпизод девять продолжает тему (все-таки это явно Новый год и, скорее всего, школьные каникулы).

Эпизод десять. Вид из окна деревянной дачки – Тарковский отдыхает! Здесь же – одна из самых сентиментальных сцен: крупный план брата, мальчика лет десяти, с розовыми-розовыми щечками, блестящими умными и одновременно наивными карими глазами. Через сорок с небольшим лет этот мальчик сгорит от рака. Смотреть на это невыносимо, потому что только об этом и думаешь.

Эпизоды одиннадцать и двенадцать. Любование природой – фотоохота папы. Пейзажи – чистый Грабарь. Зафиксированное время – все умерли, снег этот давно растаял. Очень красиво.

Эпизод тринадцать. Снова лыжи.

Папа родился в деревне, а вырос в коммуналке в Дегтярном переулке, между улицей Чехова и улицей Горького. Туда их с бабушкой и папиной сестрой заселили во время войны, в освободившуюся комнату «врага народа». Так они вернулись в Москву с Дальнего Востока. Дед был на фронте. Поэтому не он, а сторонний умелец построил печку прямо посередине жилища. Отец всю жизнь жалел, что от дикого холода и отсутствия дров приходилось топить печь доставшимися от прежнего хозяина томами «Жизни животных» Альфреда Брема.

Центром тамошней детской вселенной была школа № 175, бывшая 25-я образцовая (с 1931 по 1937 год), где учились дети вождей и их подручных. Она была основана на базе дореволюционной классической мужской гимназии Креймана. Смешанную школу ближе к концу войны разделили на мужскую и женскую, и она на время стала женской. Уже тогда папа любил маму, и разделение школы не помешало им поддерживать дружеские отношения. Старший брат мамы заканчивал ту же школу, оттуда же ушел на фронт – он был ровесником, для примера, Евгения Пастернака, сына Бориса Пастернака. Возможно, они были одноклассниками или учились в параллельных классах.

Папа, как настоящий, правильный советский человек, активно и самостоятельно социализировался во всех смыслах. Получил хорошее образование, знал классическую и советскую литературу, обожал театр, а в юности – оперетту, но со второго действия (на него можно было «зайцем» проскользнуть в антракте), и вот – где-то научился кататься на беговых лыжах. На голом энтузиазме. Довольно лихо…

Один из устойчивых образов детства – спина папы, который ведет меня по хорошей накатанной лыжне 70-х куда-то глубоко в лес; я до сих пор предпочитаю обычный ход, за который еще в школе получил разряд, коньковому. Зимой мы регулярно отправлялись в самый массовый номенклатурный пансионат «Клязьма», в цековском простонародье – «Клизьма». Именно здесь у нас была многокилометровая лыжня, которая петляла по почти первобытному лесу, напоминавшему картинку с фантика конфеты «Мишка косолапый». Дорога вела к вольеру с оленями, обладателями шершавых благодарных влажных языков, жадно тянувшихся сквозь металлическую сетку к столовскому хлебу.