Тогда, в начале 1960-х, папа работал в Юридической комиссии при Совмине Союза, которая в 1963-м на несколько лет заменила Министерство юстиции. За успешную защиту диссертации премию в размере 100 рублей выписал знаменитый юрист, этакий русский юридический Гринспен – остроумный, добрый, всеми уважаемый профессор Андрей Иванович Денисов, возглавлявший комиссию. Это была абсолютно уникальная личность в советской номенклатуре. Во-первых, он отказался от зарплаты министра и соответствующих льгот и продолжал получать ставку в МГУ, где много лет возглавлял кафедру теории государства и права (даже я в 1982 году, поступив на юрфак, застал там еще здравствовавшего 76-летнего Андрея Ивановича и его учебники). Во-вторых, стиль его общения с сотрудниками ни в какие ворота не лез. Он встречал любого, пусть и самого незначительного клерка, со всей возможной доброжелательностью, шлепая от огромного руководящего стола в домашних тапочках. По воспоминаниям отца, он тут же заказывал чай, радостно улыбаясь, доставал из ящика стола сахар, почему-то кусковой, и столовым ножом колол его на полированной поверхности. В приемной сидела легендарная, чуть ли не 70-летняя секретарша. На вопрос «Почему бы, Андрей Иванович, не взять в секретарши кого-нибудь помоложе?», Денисов неизменно отвечал: «Зато никаких подозрений в моральном разложении».

Профессор вообще любил незлобиво пошутить, что и стоило ему номенклатурной карьеры. На Всесоюзном совещании председателей юридических комиссий союзных республик и заведующих юротделами республиканских Совминов Андрей Иванович в своем жизнерадостном и чрезвычайно добродушном стиле стал представлять членов президиума: «Вот, обратите внимание на этого сурового человека с мрачным взглядом! Это наш Генеральный прокурор товарищ Руденко. Рядом с ним – унылый старик. Это председатель Верховного Суда товарищ Горкин. Ну а далее – довольно мрачный и опасный человек – заведующий административным отделом ЦК товарищ Миронов». После первого перерыва Миронов, действительно мрачный и опасный человек, уехал на Старую площадь, буркнув: «В этом балагане я участвовать не желаю». На ближайшем заседании Секретариата ЦК Денисов был по собственному желанию освобожден от должности председателя Юркомиссии и отправлен обратно на кафедру теории государства и права МГУ, где спустя много лет и завершил свой научный и жизненный путь. Товарищ Миронов, амбициозный и желчный номенклатурщик, через два года поучаствовал в заговоре против Хрущева, а затем погиб в загадочной, а может быть, вполне заурядной авиационной катастрофе…

Кстати, о заговоре. Представим себе ситуацию. Глава правительства на отдыхе. Соратники призывают его вернуться в Москву с тем, чтобы обсудить неотложные вопросы – реформа управления требует уточнений. В аэропорту его встречает только руководитель госбезопасности. Председатель кабинета министров и лидер правящей партии входит в зал заседаний и недовольно спрашивает: «Ну, что случилось?» И тут начинается… Его критикуют все, и наиболее весомо те, кого он считал своими выдвиженцами, повышал в должностях и о ком подумывал как о преемниках.

Такова модельная ситуация номенклатурного переворота по-русски, которую пытались воспроизвести в августе 1991 года, подражая октябрю 1964-го. Форос вместо Пицунды. Любят наши начальники Черноморское побережье. Сочи опять же…

Тринадцатого октября 1964 года казалось, что снятие Никиты Хрущева произошло с невероятной легкостью. В этом вообще особенность политических переворотов там, где бюрократия занята собой, а народ – собой. Никакой широкой поддержки граждан не надо – достаточно договориться внутри аппарата и на всякий случай заручиться нейтралитетом госбезопасности и армии, руководители которых, в сущности, тоже аппаратчики. Да и обиды были аппаратные: Леонид Ильич, например, в набросках к своему выступлению на президиуме ставил в упрек Хрущеву фразу, что «мы, как кобели, сцим на тумбу» (орфография оригинала).

Ровно так поступал сам Хрущев в 1953 году (не в смысле тумбы, а в технике переворота), когда организовывал арест Лаврентия Берии на президиуме ЦК. В той же железной логике он действовал и в октябре 1957 года, когда подверг политической стерилизации своего слишком популярного соратника – маршала Георгия Жукова, поддержавшего «первого» всего несколькими месяцами ранее, когда сталинская гвардия пыталась сместить его с должности. Почти так, как в 1964-м. Удивительно, что сталинские подручные, подписывавшие бумаги на уничтожение тысяч людей, оказались, в отличие от Леонида Брежнева и Александра Шелепина, «лохами» в искусстве переворотов. Руки не под то были заточены…

Если говорить в терминах сегодняшней политической теории и практики, Брежнев и Шелепин были преемниками. Шелепина Хрущев поднял до поста главы Комитета партийного-государственного контроля, которому были приданы мощнейшие функции и отдана огромная власть, вплоть до фактического кураторства КГБ. Не понимал, что, будучи предсовмина и первым секретарем партии, он рубит сук, на котором сидит. Кронпринц чувствовал, что засиделся в преемниках – старик уже достиг семидесятилетнего рубежа, и все никак не уходил, раздражая своими выходками и бесконечными перестройками окружающих. Брежнев тоже должен был перейти с декоративной должности главного по орденам – президента Страны Советов на пост второго секретаря партии. Но ему уже хотелось быть первым. Главным конкурентом для Брежнева был не Хрущев – Шелепин.

В гонке преемников улыбчивый и артистичный Леонид Ильич, сочинявший дурацкие стихи и лихо прикручивавший к лацканам пиджаков ордена, переиграл «железного Шурика», комсомольца и просто красавца – Шелепина. Человека, который был душой и мозгом заговора, опиравшегося на нелюбимое Хрущевым КГБ и на его молодого руководителя Владимира Семичастного, чьи аналитики подготовили доклад, рассказывавший правду о снижении темпов роста экономики и личной вине Никиты Сергеевича в Суэцком, Берлинском и Карибском кризисах.

Переворот прошел при полном безразличии трудящихся – это как если бы сегодня перетасовали все начальство и апатичное население индифферентно следило бы за событиями по телевизору, сплевывая шелуху семечек и давясь пивной отрыжкой: футбол интереснее. Никто толком ничего не понял: «Правда» скупо сообщила о произошедшем только 16 октября, а те, кого события застали на отдыхе, узнали о них еще позже – после того, как местные типографии с опозданием напечатали стереотипную информацию из Москвы. Правда, были отмечены и факты внезапного веселья. Из «новомирского» дневника Владимира Лакшина, отдыхавшего в те дни в Новом Афоне: «… к хозяевам с гор пришли люди: там все радуются, танцуют; говорят, слышали по радио, что Хруща сняли». Московские острословы отозвались на произошедшее со здоровым отстраненным цинизмом: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Центральном комитете».