Шрифт:
– Сами пересаживайтесь...
Публика с вялым любопытством ждала, чем это кончится. Подавали реплики:
– С таких толстых надо брать за билет дороже.
По Берлину новость уже распространилась. Тысячи людей шли, держа в руках экстренные выпуски газет. Война объявлена! Захваченные чтением, люди сталкивались друг с другом, наступали на ноги и извинялись. "Россия начала войну против нас". Город был уже в войне, переживал первые минуты удивления, испуга, недоумения. Трамвай пребывал еще в мирном времени.
– Вас надо поучить вежливости. Вы не умеете прилично себя вести.
– А вы умеете? Я вижу, мало вас в детстве секли.
Толстяк помолчал, выдумывая новую фразу. Он чувствовал себя обязанным сказать что-нибудь - весь вагон ожидал его ответа.
В это время в окно донесся пронзительный вопль газетчика:
– Россия начала войну против нас!
Крик вонзился в население трамвая, не встречая сопротивления. Сначала на него никто не отозвался - а ведь он призывал к четырем годам войны, к окопам и карточной системе. Так раненые в первые минуты не ощущают боли, даже не замечают раны. Толстяк успел даже ответить:
– Ваша шутка стоит сто марок - если за нее штрафовать.
Но тут ему грузно наступили на ногу. Все кинулись к окнам. Высунувшись до пояса, махая шляпами, люди кричали: "Мальчик! Мальчик!" У толстяка от напряжения вылез кусок рубашки между брюками и жилетом. Трамвай уже тронулся, увозя кричащих и махающих пассажиров. Можно было подумать, что они, уезжая надолго, делают газетчику прощальные знаки, обещают вернуться, писать.
Они получили газеты на следующей остановке. Чтение: газеты разворачиваются, складываются, ими взмахивают, чтобы развернуть весь лист. Газеты вздрагивают и бьются в руках читателей.
Чтение произвело разительные перемены. Только что в скучающем воображении людей протекали обычные обрывки воспоминаний, свойственные скучающим людям: шли молочницы, мальчики зубрили уроки. Вспоминались часы, отданные в починку, монета, упавшая за диван, зуб, который надо запломбировать. Все это мгновенно исчезло. Появились новые сложные картины:
На востоке у границы два эскадрона казаков бесшумно подползают к германскому часовому. Казаки бородаты. Часовой насвистывает и нюхает маргаритку.
Выстрел.
Те же казаки на желтой песчаной насыпи делают что-то с рельсами (пилят? бьют молотками?), потом несут бомбу. Бомба круглая, и из нее идет дым...
Кондуктор, перегибаясь через чье-то плечо, прочитал:
"Согласно донесению генерального штаба (сегодня в 4 часа утра) произошла попытка взрыва полотна железной дороги и продвижения двух эскадронов казаков к Иоганесбургу. Ввиду этого наступило фактическое военное положение".
– Так, значит, - война?
– Разумеется. Попытка взрыва! Это самая настоящая война. Они всегда прежде всего принимаются за железные дороги.
– Но - может быть...
– Что - может быть? А два эскадрона казаков?
– Где это - Иоганесбург?
Высокий, с седыми висящими усами человек встал и предложил:
– Господа! Я предлагаю хором спеть наш великий национальный гимн. Великий момент, господа!
И, убедительно моргая, он запел:
Стража на Рейне сильна и верна...
– Пение в трамваях не дозволяется, - закричал кондуктор.
– Сударь, прекратите пение!
Человек продолжал петь.
– Я остановлю вагон! Немедленно перестаньте!
– Не мешайте мне петь! Господа, почему вы не поете?
Но в толстяке бродил еще дух противоречия. Это было вызвано предыдущей ссорой, но сейчас он уже забыл о ней. Осталось только желание спорить, опровергать, жестикулировать.
– Ерунда, - заявил он.
– Это сплошная ерунда!
– Что именно?
– Все - и казаки и взрыв полотна.
– Почему?
– Газетная утка. "Берлинер Локаль Анцейгер" позавчера опубликовала императорский приказ о мобилизации армии и флота. А через три часа та же "Локаль Анцейгер" выпустила опровержение, объясняя все это чьим-то грубым озорством. Подождите еще три часа.
– А сообщение генерального штаба?
– Вздор, все вздор. Никакой войны не будет!
(Он был убит через три месяца на западном фронте при форсировании реки Соммы взрывом фугасного снаряда.)
Из окна пятого этажа улица казалась побелевшей от газетных листов в руках прохожих. Новость распространялась в толпе, как масляное пятно. Переулок, еще ничего не знавший, наивный ротозей, вдруг вступал в войну, постигал ее существование.
Она захватывала кофейни, просачивалась в квартиры, в заводские цехи. И если пристальнее вглядеться, то можно было заметить перемены.