Что же там стряслось? — испуганно спрашивала она себя. Что это за господин рядом с Отто? Может, он из гестапо? Вид у него жуткий, из-за родимого пятна! И оба молчат… О господи, зачем я только уговорила Отто. Он сделал вид, будто не знает меня, значит, он в опасности! Злосчастная открытка!

Внезапно Анна не выдержала. Не выдержала мучительной неизвестности. С редкой для нее решительностью она перегнала их, остановилась и, протягивая Отто руку, воскликнула:

— Господин Берндт! Как хорошо, что я вас встретила! Вы должны немедля зайти к нам. У нас прорвало водопровод, всю кухню затопило… — Она замолчала, ей показалось, что человек с родимым пятном весьма странно посмотрел на нее, насмешливо, презрительно.

Но Отто сказал:

— Разумеется, я скоро к вам зайду. Вот только провожу господина доктора к моей жене.

— Я могу и один дойти, — сказал мужчина с родимым пятном. — Вы сказали — Фон-Айнемштрассе, семнадцать? Отлично. Надеюсь, вы вскоре подойдете.

— Через пятнадцать минут, господин доктор, самое позднее через пятнадцать минут. Перекрою главный вентиль и сразу приду.

Через десять шагов он совершенно с непривычной нежностью прижал локоть Анны к своей груди.

— Молодчина, Анна! Я-то не знал, как мне от него отделаться! Как ты до этого додумалась?

— Кто это был? Врач? Я думала, он из гестапо, и не могла выдержать неизвестность. Иди помедленнее, Отто, я вся дрожу. Давеча не дрожала, зато сейчас прямо трясет! Что случилось? Он что-то знает?

— Нет-нет. Не тревожься. Он ничего не знает. И ничего не случилось, Анна. Но с сегодняшнего утра, с тех пор как ты сказала, что мы должны навестить твоего брата, меня не оставляло дурное предчувствие. Думал, это из-за письма, которое я хотел написать. И из-за скуки у Хефке. Но теперь понимаю, все дело в предчувствии, что нынче что-то случится и из квартиры лучше не выходить…

— Значит, что-то все же произошло, Отто?

— Да нет, ничего. Я же сказал, Анна, ничего не случилось. В общем, поднимаюсь я по лестнице, аккурат собрался положить открытку, держу ее в руке, и тут этот господин выбегает из своей квартиры. Говорю тебе, Анна, он так мчался, что чуть с ног меня не сбил. Спрятать открытку я не успел. «Что вы здесь делаете?» — крикнул он. Ну, ты знаешь, я всегда стараюсь запомнить какое-нибудь имя с вывесок у входа. «Я к доктору Боллю», — говорю. «Это я! — отвечает он. — Что стряслось? У вас кто-то заболел?» Что мне было делать? Пришлось соврать. И я сказал ему, что ты больна и ему нужно к нам зайти. Слава богу, вспомнил про Фон-Айнемштрассе. Я думал, он скажет, что зайдет вечером или завтра утром, а он говорит: «Отлично! Мне как раз по дороге! Идемте, господин Шмидт!» Я, видишь ли, назвался Шмидтом, людей с такой фамилией вправду очень много.

— Да, а я назвала тебя «господин Берндт»! — испуганно воскликнула Анна. — Он наверняка заметил.

Квангель озадаченно остановился.

— А ведь правда, — сказал он, — об этом я не подумал! Хотя он, по-моему, не обратил внимания. На улице ни души. За нами никто не идет. На Фон-Айнемштрассе он, конечно, будет искать напрасно, но к тому времени мы давным-давно будем сидеть у Хефке.

— Знаешь, Отто, теперь я тебе скажу: давай не пойдем к Ульриху. Теперь у меня такое чувство, что день нынче неудачный. Поедем домой. Открытки я разнесу завтра.

Но он с улыбкой покачал головой:

— Нет-нет, Анна, раз уж мы здесь, давай все-таки их навестим. Мы же договорились, в последний раз. Вдобавок мне не хочется именно сейчас идти на Ноллендорфплац. Чего доброго, опять встретим этого доктора.

— Тогда хотя бы открытки отдай мне! Не хочу, чтобы ты сейчас нес их в кармане!

Поначалу он заупрямился, но потом отдал ей обе открытки.

— Вправду нехорошее воскресенье, Отто…

Но затем, у Хефке, они совершенно забыли о своих дурных предчувствиях. Оказалось, их действительно ждали. Молчаливая невестка тоже испекла пирог, а когда оба пирога были съедены и выпит суррогатный кофе, Ульрих Хефке достал бутылочку шнапса, подарок коллег с предприятия.

Они не спеша с удовольствием пили маленькими рюмочками уже непривычный напиток и в результате развеселились больше обычного, стали разговорчивее. В конце концов — бутылка уже опустела — маленький горбун с кроткими глазами запел. Он пел церковные песнопения, хоралы: «Достойно быть христианином» и «Прииди ко вратам твоим, будь гостем у меня», все тринадцать строф.

Пел он звонким фальцетом, внятно и благочестиво, Отто Квангель и тот словно бы вернулся в детство, когда такие песнопения что-то для него значили, когда он еще наивно верил. В ту пору жизнь была проста, он верил не только в Господа, но и в людей. Верил, что слова вроде «возлюби врагов твоих» и «блаженны миротворцы», что такие слова имеют на земле силу. С тех пор все изменилось, и определенно не к лучшему. В Бога никто уже верить не мог; невозможно, чтобы добрый Господь допускал такой позор, какой ныне царит на земле, а что до людей, до этих негодяев…