Шрифт:
— День-то, видишь, неприсутственный, выходной, а я тебя тревожу. Одним словом, принес я к тебе заявление... В колхоз хочу поступить... Можно?
— Ну, ну,— сказала Марья, вся просияв.— Пойдем поговорим подробно, не с налету такие дела решаются.
— Какое уж с налету... Всю ночь с женой не спали, разговор вели... Шутка ли — всей жизни другое направление!
Вместе с Марьей Сенькин вышел из избы, а товарищ Рыков хитро подмигнул мне:
— А может, Иван, конюх-то, был прав?
Приятно было видеть, что сельсоветчик без сожаления соглашается признать правоту человека, с которым только что спорил.
Потом Антон Ильич решил сделать выговор Федору:
— Чего ты на Марью-то при посторонних огрызаешься?
— Да мы с ней ладно живем. Это только к слову было.
— Подумайте только,— продолжал Рыков,— осенью тридцать третьего не хватало у нас в колхозе мужчин: кто на путине, кто на лесозаготовках. Хлеба недособраны, не пахан стебель. Председатель правления тогдашний на производственном совещании и говорит:
«Нет мужчин, придется землю непаханой оставлять до весны».
«А если женщины будут пахать?» — высказалась Марья.
«Ишь ты, боевая какая нашлась. Бабы пахать будут — урожая не жди!»
Ну, она на собрании ничего не сказала... Но насмешку приняла к сердцу, а утром чуть свет приходит она к бригадиру, берет от него плуг, лошадь и выходит на пахоту... Пашет круглый день... Притом не просто пашет, а хорошо перевыполняет нормы. Два дня одна на поле за конем ходила, а потом другие женщины смотрят — Марья на пашне:
«А мы-то чем хуже...»
И вступили... Так и пошло... Да не то что пашню — и целину в ту осень подняли... А ты к ней как слепень вяжешься.
Из окна новой избы видно было озеро, камыши... и за озерной широкой зеркальной гладью вставали дальние синеватые леса...
— На охоту на уток ходишь? — спросил я Федора.
— А зачем ходить-то? Из окна прямо влет и бью... Их здесь без счета...
И вдруг с улицы донеслись резкие радостные, призывные звуки клаксона... Машина в деревне.
— Наша машина! — обрадовался Вильби: он свое дело сделал и мог уже уезжать.
Значит, Леша отремонтировал шину. Ну что ж, отлично. Мы быстро и в последний раз попрощались с Федором. Но в сенях нас задержала Марья.
— У меня к тебе просьба: передай, пожалуйста, в редакцию «Красной Карелии» наше самообязательство. Пусть напечатают скорее. Пусть только ничего не переврут.
Она сунула мне в руку открытый конверт.
— Мы это можем спокойно сделать. Из года в год росли наши доходы, а в этом году мы будем своим хлебом на круглый год обеспечены. На годовом собрании хотим переименовать наш колхоз. Назовем — артель «Счастье».
УРОЖАЙ
— Счастье-то счастье,— сказал Антон Ильич, — только скоро ли и у нас в колхозе придется по дворам с милиционером ходить?
— А на кой тебе с милиционером по дворам ходить? — изумился Федор.
— Вот муж председательши, — иронически отметил Антон Ильич, — а дело-то и не знаешь. Не все, видно, жена тебе рассказывает, а нам сразу после колхозного съезда доложила. Речь-то идет про Северный Кавказ, про Осетинский край, и рассказал ей тамошний председатель колхоза — старик партизан Хаджи-Мурат.
В тридцать третьем году такой урожай с полей сняли, что на бедняцкий и середняцкий двор вагон, полтора вагона трудодней пришлось. Пшеница, кукуруза, картофель, а это, знаешь, пятнадцать — двадцать полных грузовиков!
Раньше самые богатые богачи, самые жилистые кулаки столько у них не получали... Место, что ли, безводное, пашни далеко от деревни, или там, по-ихнему, аула: Как один выедешь? Страшно. Ну, а всем станом за милую душу даже и весело.
Колхоз все-таки.
Ну вот, привозят все это добро, трудодни то есть, на машинах к Дому колхозника, гудят:
«Отворяй ворота!»
Сваливают прямо во двор.
Председатель говорит:
«Убирай. Твое добро... Пользуйся, наслаждайся!»
Ну, а колхозник убирать не хочет. Картофель закапывать даже и не думает... Не верит, что его собственное.
Да здесь три года в два горла ешь — и то не переесть... Откуда взялось такое богатство?
Колхозник говорит:
«Это нарочно придумали. Просто некуда вам на станции сваливать, амбаров не хватает, поездов тоже. Так уж если нас прямо просили бы до времени сохранить, мы, пожалуй, и сберегли бы это государственное добро, а так нечего нам пушку заливать, будто все это наше».
И никто на себя это богатство не принимает...
А председатель бегает, суетится, кричит:
«Плюньте на кулацкие шепоты, забудьте прежние недороды, это теперь все ваше, берите и наслаждайтесь!»