— Я сменщиком с Гонтарем ходил, — сказал парень с перевязанной рукой. — Как раз Клембовская в дом одна вошла и не выходит. Я и позвони Гонтарю: Миш, мол, смени. Его очередь подходила. Ну, он на извозчике и приехал. Только я ему сдал, значит, смену, глядь, она выходит и идет себе. Ну, я задержался. Дальше. Смотрим, из тупика выходят двое. Она мимо нас, они навстречу. Один на другую сторону перешел — такой дохленький, рыженький, а второй идет встречь Клембовской и, как она поравнялась, чем-то ей ка-ак рубанет по затылку. Я-то еще губами шлепал, а Гонтарь как кинется. Тот-то хотел, видно, уже лежащей ей добавить, но Гонтарь его раз — и сломал. Тот упал, а второй с той стороны бежит, и я бегу. Он в меня трах — я и остановился, а он к Гонтарю. Тот еще только руку в карман, а этот почти в упор ему в живот. Я раз стреляю — мимо, второй — мимо, а он ширк — за тупичок, оттуда в меня и бьет, главное, зараза, до чего точно. Мишка катается там, Клембовская лежит. Гляжу, тот, дружок энтого, стал вставать — я в него. Упал. Тут постовой откуда-то взялся. Я кричу: давай, мол, браток, беги звони в розыск, я пока отобьюсь. Минут через пять вы… Вот…

Наделал этот рыжий делов, — сказал Селезнев. — Значит, тебя в руку, Гонтаря совсем, Ухача из второй бригады совсем, Клембовскую ранил…

Товаричи, — сказал Клейн. — Сейчас ваша бригада становится оперативки группой. Ночевать будете здесь. Пока у нас только неудачи. Но вот удача — человек, которого взяли рядом с Клембовской. Он дважды ранен, но в сознании. Говорить отказался. По тому, как его напарник питался вивести его из игры, заключаю, что он теперь становится чрезвычайно опасним для них. Вполне возможно, что он не из их шайки, а биль нанят для убийства Клембовской. Но знать о них он кое-что дольжен. Так что первий успех, пусть и добитый тяжелой ценой, у нас есть. Какие предложения?

Надо было дом тот обыскать, откуда Клембовская вышла, — сказал Клыч. — Теперь как бы поздно не было.

Селезнев, возьмите двух людей из второй бригады. Ви проводите! — кивнул Клейн раненому. — Действительно, странная связь: почему они покушались на Клембовскую именно у этого дома? Идите, товаричи.

Селезнев и раненый ушли.

— Клембовская ранена неопасно, — сказал Клейн. — Завтра уже сможет говорить… Очень странная комбинация, очень странная… Зачем она им понадобилась? Впрочем, я подозреваю зачем.

Когда Мишу хоронить будем? — спросил Клыч.

Клейн посмотрел на него, опустил голову.

Через два дня, Степан Спиридонович.

Все помолчали.

Все, — Клейн встал и вышел.

Клыч ушел за перегородку. Опять нависло молчание. В конце рабочего дня приехал Селезнев.

— Убита, — сказал он входя, — тяжелым предметом в висок Прасковья Моисеевна Кубрикова, торговка.

Клыч вышел из-за перегородки, усы топорщились, глаза блестели.

Бешеная собака, — сказал он. — Братишки, жизни надо не пожалеть, но такую гадину уничтожить.

Ему все равно вышки не миновать, — сказал Селезнев, садясь. — Вот и стреляет, режет.

Чего он эту-то? — спросил Стас. — От нечего делать, что ли?

Разгадка у Клембовской, — сказал Клыч. — Предполагаю, дело в ней. И вообще… Не вмешивайся эта деваха, неизвестно, как и куда нас бы увело, а сейчас, по всему видно, дело тянет к концу. Скоро будет ему амба!

Коту?! — усмехнулся Селезнев. — Возьми его вначале.

Возьмем, — сказал Клыч и обвел всех запавшими, горячечно блестящими глазами. — Не знаю, кто останется жив, но этого дикого Кота мы возьмем, братишки. И по всей форме представим правосудию. Вот тогда я посмотрю, как он повертится, сволочуга.

Сначала надо взять, — сказал Селезнев, — а потом хлестаться.

Ребята, у нас три часа свободного времени, — не обращал внимания на слова Селезнева, распорядился Клыч. — В девять быть здесь как штык.

Стас и Климов, накинув пиджаки, пошли к дверям.

Глава V

Солнце уже садилось, за куполом цирка медленно проливались алые струи заката. Народ схлынул, улицы в этот предвечерний час были пустынны, лишь у рюмочной толкалось несколько фигур в лохмотьях, выпрашивая у редких прохожих по тысчонке на выпивку.

Климов, как пленку в фильме, не отрываясь, прокручивал одни и те же кадры: пыльный пустырь между глухими заборами, Клембовскую, уронившую голову в канаву, катающегося в пыли Гонтаря… Он жил вокруг, город, ходил в цирк на борьбу, работал, торговал, заседал, а где-то рядом, неуловимый и страшный, как бешеный волх, готовый укусить, и укусить насмерть, бродил Кот.

Мать у Гонтаря где? — спросил он Стаса.

В Курске, кажется, — ответил Стас.

Они брели без видимой цели, куда-то к мосту, к своей слободке. Но домой обоим не хотелось, да и что было делать там, дома?

В семь у меня ячейка, — сказал Стас, — объединенная: партийно-комсомольская. Ты что будешь делать?

Не знаю, — сказал Климов. — Потолкаюсь где-нибудь.

С грохотом и звоном процокала конка. С крыши свистели беспризорные,

— Ты на фронте сколько был? — спросил Стас.

Они теперь спускались к реке по узкой стежке, со всех сторон поросшей лопухами и крапивой.

— Год, — сказал Климов. — Страшно на фронте? — спросил Стас. Вечерняя свежесть реки обдула их, заставила поежиться в легких пиджачках.