В романе изображается нелегкая доля солдата – участника сталинградской катастрофы, – чем дальше, тем более беспросветная. Герлах наглядно показывает, как в ходе кровопролитной битвы разрушаются привычные социальные порядки и человек, брошенный на произвол судьбы, оказывается беспомощным перед надвигающимся смерчем. Безжалостным слогом автор рисует, как смерть и разрушение не щадят даже тех, на кого изначально возложена миссия служить образцом для подражания. Глядя на происходящее глазами Бройера, главного действующего лица – не путать с рассказчиком, комментирующим происходящее, – читатель наблюдает, как постепенно протагонист приходит к пониманию, что неизбежный итог войны – распад общности и гибель индивидуума:

То же, что и Бройер, испытывают остальные герои романа, связанные приказом и присягой: судьба их безысходна, а жертва напрасна. Через это познание проходит и ефрейтор Лакош. Он оглядывается назад и видит неприкрытую правду:

Показывая, как Лакош, а с ним и все остальные становятся невольными жертвами военной машины, у которых больше нет выбора, Герлах утверждает идею, после 1945 года успешно постулированную писателями “Группы 47” – те видели в молодом поколении невинных агнцев, пострадавших от деспотизма и войны. Ханс Вернер Рихтер, Альфред Андерш, Вальтер Кольбенхоф, Вольфдитрих Шнурре, Гюнтер Айх, Вольфганг Вайраух, Хайнц Фридрих и Вальтер Манцен – все они, прошедшие войну и плен, после возвращения апеллировали в своих публицистических работах к понятию “зерно коллективного переживания” [140] , представляя молодое поколение как трагическую жертву [141] . Ханс Вернер Рихтер перекинул мосты коллективного опыта “от инквизиции до испытаний на фронте, от концентрационных лагерей до виселиц” [142] . Распространение “нарратива солдата-жертвы” определенно имело целью задать четкие идентификационные рамки и форсировать образование (литературной) группы. Когда Альфред Андерш в докладе “Молодая Европа формирует свое лицо” причисляет к молодому поколению “мужчин и женщин в возрасте между 18 и 35”, это не было случайностью. “От старших”, по Андершу, оно отличалось тем, что “не несло ответственность за Гитлера”, от тех, кто моложе, – наличием фронтового опыта и знанием плена, “решенной за них, навязанной жизнью” [143] . Так отмечалась инаковость, отличавшая “Группу 47” от литераторов в изгнании (“фронтовой опыт, плен”) и от преуспевающих писателей, оставшихся во внутренней эмиграции (“не несли ответственность за режим Гитлера”). Возрастной ценз в 33 года служил оправданием для тех, кому в 1933 году еще не исполнилось 23 лет и кто не мог участвовать в выборах. Вместе с тезисом о жертве получила распространение идея коллективного переживания, под символическим знаком которой сплотился союз людей, объединенных общим опытом и памятью о (молодом) немецком солдате. В романах и повестях появился образ поколения: рядовой солдат – жертва диктаторского режима. “Армия, которую предали” Германа Герлаха во многом перекликалась с романами Теодора Пливье “Сталинград” (1945), Ханса Вернера Рихтера “Побитые” (1949), Генриха Бёлля “Где ты был, Адам?” (1951) или Альфреда Андерша “Вишни свободы” (1952). Не всегда хронотопом повествования становился Сталинград (как у Герлаха), но “нарратив солдата-жертвы” был неизменным фокусом нового типа рассказа, который для внушительной части военного поколения предлагал иную расстановку акцентов и собирал на романном пространстве самые разные “травматические переживания” – ради одной только цели: “восстановления социальных взаимосвязей и внятной идентичности” [144] . В общественном сознании 1950-х годов прочно засели сталинградские цифры: из 300 тысяч солдат, замкнутых в котле, выжила и попала в плен 91 тысяча. Из них до 1956 года назад в Германию вернулось около 6 тысяч человек. Генрих Герлах принадлежал к этим немногим и потому считал своим долгом “оставить свидетельство от имени мертвых” [145] .

В формировании коллективной памяти немцев не последнюю роль сыграли произведения художественной литературы, к каким относился и роман Герлаха. Читателя они притягивали еще и тем, что рассказывали гармоничную историю, которая способствовала “формированию национальной идентичности”. По мнению историков Конрада Ярауша и Мартина Сабро, коллективная память вместе с ее носителями (будь то группы или институты) нацелена на то, чтобы запустить в мир “великий миф” или “великие истории”. Фигура солдата-жертвы виделась непременным участником “связанного изложения истории, заключенной в четко заданные рамки”, истории, которая оказывала бы не только “воспитательное” воздействие, но и становилась “общественной доминантой”. “Только благодаря материализации, распространению и фиксации в умах” “эталонный нарратив” солдата-мученика и солдата-жертвы, установившийся в 1950-х годах, приобрел значимость для всего общества Федеративной республики Германии. Он являлся отражением “культурных веяний” и, улавливая “интонации времени”, обладал подходящими свойствами, чтобы быть услышанным в научной и популярной среде” [146] . Все вышеназванное вполне применительно к сталинградскому роману Герлаха, ставшего за годы настоящим бестселлером (в первые три месяца было продано свыше 30 тысяч экземпляров). В 1959 году за роман “Армия, которую предали” Герлах удостоился итальянской литературной премии “Банкарелла”, которая вручается с 1953 года и первым лауреатом которой был Эрнест Хемингуэй (“Старик и море”), а в 1958 году ее получил Борис Пастернак за роман “Доктор Живаго”. Утрату рукописи Герлах сначала объяснял для себя по-своему, полагая, что это цена, которую ему предлагалось заплатить в обмен на жизнь и свободу. Но он оказался к этому не готов. “Я вложил в роман слишком много труда и эмоциональных сил, чтобы сдаться без борьбы”, – писал он [147] . И теперь получалось, что он выходил из нее победителем. Но, увы, последовала новая битва.

Когда я взялся восстановить историю сталинградского романа-бестселлера, меня с самого начала заинтриговал сенсационный эксперимент с гипнозом, – многое в нем перекликалось с тогдашними моими изысканиями по вопросам психологии памяти. В дальнейшем, однако, выяснилось, что на феноменальном успехе “Армии, которую предали” история романа отнюдь не закончилась. В журнале Spiegel я натолкнулся на репортаж о необычном судебном процессе, до того момента не знавшем аналогов в истории немецкого права и медицины. Вот выдержка из той публикации от 29 января 1958 года: