Трудности, похоже, обусловлены не только переводом, который заставляет рецензента извлечь из целого эпизода только солдатский хор “Благодарим нашего фюрера! Хайль Гитлер!”, напрочь проигнорировав последующие размышления рассказчика, хотя именно в них претворен акт познания главного героя. “Хайль Гитлер” – это “не насмешка, не сарказм, но хладнокровное, живое и страшное возмездие”!

Отзывы о романе окончательно решили его судьбу. Рукопись “Прорыва под Сталинградом” исчезает в секретных архивах Министерства внутренних дел.

В мемуарах сына писателя Генриха Герлаха-младшего, которые он посвятил детям, есть запись о том, что с 1951 года помимо работы в гимназии отец все больше и больше становился одержим идеей воссоздать утраченный роман о Сталинграде! По воспоминаниям Доротеи Вагнер, ее отца никогда не отпускало чувство вины. Вопрос “почему именно ему посчастливилось выжить”, терзал его денно и нощно. Герлах считал своим долгом поведать людям правду о сталинградской катастрофе. После того как жизнь в семье вошла в привычную колею, отец, как припоминает Герлах-младший, решился “восстановить роман о Сталинградской битве”. После неудачного гипнотического эксперимента, устроенного при поддержке журнала Quick, ему оставалось только одно: сесть и, полагаясь на имеющиеся отрывки и собственную память, написать книгу заново” [310] . В семье эта работа никого не оставила равнодушным, и в последующие годы рождался заново, глава за главой, роман. “Не было темы важнее этой”, – подчеркивает дочь. В творческий процесс Герлах вовлекает всю семью, “закончив главу, он непременно отдает ее на суд близких, устраивая пробные чтения”, после которых разгораются горячие дискуссии, – причем старшие сестры, не стесняясь, говорят, что “многое кажется им затянутым и банальным” [311] . Сегодня, оглядываясь назад, Доротея Вагнер особо выделяет два момента, проявившиеся в период непрерывной работы над романом. С одной стороны, она видела, что с ее мнением считаются, – отец действительно правил рукопись, со всей серьезностью учитывая их замечания. С другой стороны, это было довольно обременительное для всех время. “Война вернулась в наш дом, и, надо признаться, на ребенка это давило непомерным грузом”, – вспоминает дочь. И тем не менее по прошествии шестидесяти лет Доротея Вагнер довольно благодушна: “Сегодня я бы не хотела, чтобы мы были этого лишены” [312] . Сын Генриха, по мнению старшей сестры, тогда еще недостаточно взрослый и не до конца понимавший, что происходило в Сталинграде, с нескрываемым воодушевлением вспоминает о времени воссоздания книги. Он “втайне восхищался отцом и его умением изложить пережитое на бумаге и слушал с большим интересом, когда тот читал”. Еще ребенком он уяснил, сколь нелегок труд творца. “Книга не могла написаться сама собой”, и он имел возможность наблюдать, “как писателю самому приходится отшлифовывать каждое предложение, отец Гарлих (так изменена фамилия в мемуарах сына – К. Г.) целыми днями бродил по дому, и лоб его разрезала вертикальная морщина, такая глубокая, что никто не решался с ним заговорить”. Герлах-младший, вторя старшей сестре, довольно точно описывает атмосферу, в которой восстанавливался роман: “В комнатенке городка Браке воцарился Сталинград, и он – хоть и с надлежащего расстояния – не отпускал семейство Гарлихов долгие годы” [313] .

Воспоминания детей, а также многотрудный, растянувшийся на пять лет процесс создания романа склоняют чашу весов в судебной тяжбе доктора Шмитца и Герлаха в пользу последнего. Убедительнее всего Герлах изложил все факты, беседуя с журналистом Frankfurter Illustrierte в марте 1958 года:

Поскольку первая рукопись потерялась, точнее осталась в советских архивах, Герлах затруднялся определить, насколько близок новый роман к оригиналу и каков масштаб изменений, которые он продолжал вносить на самых различных стадиях до 1957 года. Решить очередной ребус в этой незаурядной истории стало возможным почти 60 лет спустя, когда в нашем распоряжении оказались обе версии. Спрашивается, что даст такое сравнение? Сперва упомянем о благоприятных условиях, в которых роман писался заново – затраченное время и нагрузка на психику не в счет. Благоприятными они оказались по многим причинам: рисуя панораму сталинградской катастрофы, Герлах следовал хронологии и потому сначала “почерпнул” из памяти все, что пережил сам. Далее обозначилась следующая задача – и она стала первостепенной – увязать место действия, поступки героев и события так, чтобы получилось стройное и связное повествование. Герлах отчетливо помнил многие детали, поскольку тогда в плену, закончив роман, он постоянно его дорабатывал и вносил правку. Кроме того, во время изготовления миниатюрной копии в начале 1949 года 614 страниц снова прошли у него перед глазами и отложились в памяти, а значит, и сталинградская панорама. Говоря сегодняшним языком, Герлах в то время совершил ментальное путешествие в прошлое. В процессе этого путешествия из автобиографической памяти мало-помалу извлекались кусочки сталинградского опыта. Многочисленные отдельные эпизоды, связанные между собой на самых разных уровнях, соединялись в конце концов в большую единую форму [315] . Не удивительно, если при чтении “Армии, которую предали” создается впечатление, что Герлаху в новом романе удалось точно воссоздать основные этапы сталинградской трагедии. Фабула в обеих версиях одинаковая. Написанные заглавными буквами названия глав на 70 процентов совпадают с лунёвской рукописью.

Известно, что одну и ту же историю можно рассказать по-разному. Это подтверждается и при сравнении обоих вариантов романа, схожих только на первый взгляд. При внимательном рассмотрении проступает целый ряд принципиальных отличий. Даже название в новой версии говорит об изменившемся взгляде на Сталинград. Его описательно-уточняющая форма – “Армия, которую предали” – сразу ставит акцент на моральной стороне сталинградской трагедии: речь идет о предательстве Гитлера и нацистской верхушки, по милости которых 300 тысяч солдат и офицеров, получив приказ стоять до последнего, были брошены на произвол судьбы. В первоначальном варианте все иначе. “Прорыв” указывает на тактическую обстановку и реальное положение немецких солдат в котле. С первых фраз становится ясно – структура обоих романов совершенно различная. Если в оригинальной рукописи рассказ предваряется вступлением, где точно указывается место происходящих зимних событий – станция Котлубань в окрестностях Сталинграда, то новый вариант “рубит” с прямой речи, вложенной в уста главного героя обер-лейтенанта Бройера, который, таким образом, сразу появляется на сцене. Возможно, это несущественно, но главное отличие налицо, и оно явственно проступает уже в зачине: “Прорыв”, охватывающий по времени период с октября 1942 года до начала февраля 1943 года (когда битва за Сталинград закончилась), с точки зрения военных реалий более точен. Как в репортаже, здесь аккуратно расписаны названия всех значимых мест. В самом начале упоминается железнодорожная станция Котлубань – в середине сентября 1942 года в этом районе Красная армия начала второе наступление, ставшее для солдат вермахта судьбоносным. Лунёвская версия более точно и аутентично передает стратегическое положение 6-й армии, все дальше загоняемой в тупик, и жуткие условия, в которых оказались рядовые солдаты и офицеры. Существенные различия есть даже на уровне семантики, хотя и не сразу приметные. Если в первом романе используется термин Geschwindmarsch (“быстрый марш”), то через несколько лет оно заменено синонимичным термином Eilmarsch (“спешный марш”) – для 1950-х годов более понятным [316] . При этом происходит утрата одной очень важной ассоциации: “быстрый марш” – не только распространенный военный термин, которым осенью 1942 года солдаты активно пользуются, но также и знаменитый марш прусской армии, написанный Иоганном Штраусом-отцом по мотивам народных кадрилей. Язык персонажей в “Прорыве” ближе, чем в восстановленной версии, к настоящему солдатскому, хорошо знакомому Герлаху: реплики часто кажутся упрощенными и банальными, но зато точнее описывают конкретную ситуацию.

Так или иначе, оба романа основываются на автобиографической и эпизодической памяти Герлаха. Когда он пишет “Прорыв”, пережитая катастрофа еще стоит у него перед глазами – первые записи делаются уже осенью 1943 года, спустя всего несколько месяцев после капитуляции 6-й армии. Срок очень короткий, чтобы зажила травма, которую оставил Сталинград в душе Герлаха, он многое помнил, и это в конце концов определяет тон и форму повествования. Модус его не нарративный, и потому здесь нет дистанции между рассказчиком и происходящим. Писатель делает ставку на драматизм и помещает рассказчика непосредственно в самую гущу событий. Там, где ужасы войны обрушиваются на отчаявшихся солдат со всей жестокостью, рассказчик на время как бы сходит со сцены, создавая у читателя эффект непосредственного присутствия. Когда он рисует бедственное положение румынских дивизий, на подкрепление которых перебросили немецкие части, неожиданно разражается катастрофа – атака русских: