Рылеев, пропустив мимо ушей иронию, которую Екатерина Ивановна вложила в свои слова, продолжал с тем же подъемом:

— То, чему я сегодня радуюсь, скоро станет известно всем. И когда придет время, вам, Екатерина Ивановна и Петр Федорович, я сообщу первым об этом.

— Мерси, — холодно бросила Екатерина Ивановна.

— Ты, душенька, зря обижаешься, Кондратий весьма разумно поступает, не афишируя своего предприятия. У тебя глаз черный, еще сглазишь, — сказал Петр Федорович и рассмеялся.

Наташа, как всегда тихо, сидела в креслах с вышивкой и за все время этого разговора не произнесла ни слова. Рылеев видел в ее глазах нетерпеливый вопрос и потихоньку показал два сложенные вместе пальца, что означало у них: «Скажу, когда останемся вдвоем», она улыбнулась и снова склонилась над вышиваньем.

Рылеев сам горел нетерпением поделиться своей радостью, и, едва они с Наташей ушли в свою комнату, он бросился обнимать ее, закружил, посадил на стул, сам встал перед ней с простертой правой рукой.

— Скажи, кто я?

— Мой милый Кондраша.

— А еще кто?

— Мой любимый…

— Ты зришь перед собой поэта! — и Рылеев, захлебываясь, рассказал о своем триумфе в «Благонамеренном».

— Как я рада за тебя, милый мой поэт!..

— Ты, Наташенька, ложись спать, а мне надо отобрать и переписать стихи.

Рылеев зажег две свечи и разложил на столе тетради и листки со стихами.

Отобрать из всего написанного два-три стихотворения оказалось не так-то легко. Многие стихи казались ему достойными печати.

— Наташенька, может, дать «Сердце в выборе невольно…»?

— Конечно!

— А может быть, «Людмилу» и «Весну»?

— Их тоже надо. И еще «Романс».

— «Романс» безусловно даю, это лучшее мое произведение. Значит, всех их откладываю к тем, что даю Измайлову.

В конце концов, после долгих перекладываний стихотворений из одной стопы в другую, Рылеев остановился на двух стихотворениях и трех эпиграммах. Зато уж отобранные вещи, по его мнению и мнению Наташи, были безукоризненны. Эпиграммы «Ты знаешь Фирса-чудака?..», «Безделок несколько наш Бавий накропав…» и «Надпись к портрету одного старого воина, умершего от кровопускания» отличались легкостью и остротой выдумки. Элегия «К Делии» — подражание третьей элегии Тибулла — получилась не хуже, чем подобные стихотворения Батюшкова и Милонова. Но гордостью Рылеева был, конечно, «Романс».

Рылеев явился к Измайлову, как тот пригласил, после обеда, в четвертом часу. Но хозяина не оказалось дома. Старик слуга, привыкший к безалаберности барина, сказал Рылееву:

— Ежели у вас есть время, подождите его в кабинете, авось придет, или же соблаговолите сказать, что ему передать. Передам в точности.

— Пожалуй, подожду, — ответил Рылеев.

— Как вам будет угодно. — И слуга проводил его в кабинет.

Рылеев взял со стола, заваленного бумагой, листами корректур, книгами и журналами и посыпанного табаком, лежавшую с краю книгу. Это оказался томик Озерова с «Фингалом». Рылеев раскрыл его на середине и принялся читать.

В передней послышались голоса. Рылеев оторвался от книги, радуясь, что пришлось недолго ждать. Но открылась дверь, и вместо Измайлова в кабинет вошли молодой человек с арапскими чертами лица — толстыми губами и густыми, в мелких завитках, русыми волосами — и совсем юный корнет-конногвардеец.

Молодой человек поклонился Рылееву и спросил:

— Где же нынче пропадает почтенный издатель?

— Не знаю. Он назначил мне прийти, я пришел…

Молодой человек звонко расхохотался и перебил Рылеева:

— И посему вы утешаетесь заржавым стихом Озерова. «Где Бренский? Но Бренского не зрю!» — Со смехом и издевкой он процитировал строку из озеровского «Дмитрия Донского».

Рылеева возмутил этот самонадеянный тон.

— Позвольте вам сказать, что вы ничего не смыслите в поэзии, — вызывающе сказал он.

— Я? — удивился молодой человек. — Вы очень дерзки. Но я не люблю дерзостей. Сегодня четверг. Ровно неделя, как я не стрелялся. Это становится скучным.

— К вашим услугам, отставной подпоручик Рылеев.

— Русский дворянин Пушкин.

— Пушкин? — повторил Рылеев и пристально взглянул на него.

— Да, Пушкин, — раздраженно ответил молодой человек.

— Тогда я беру свои слова назад, ибо кому, как не вам, судить о поэзии. Вчера в этом кабинете я имел счастье слышать стихи из вашей поэмы и восхищен ими!

Пушкин с подозрением, изучающе глядел на Рылеева, потом рассмеялся, легко и свободно.

— Озерова я не люблю не от зависти, но из любви к искусству. Я своих слов об Озерове обратно не беру, по за тон, в котором они были высказаны, прошу извинить, ибо к вам относится собственно тон.