— Когда надо будет, я сам прибавлю, — сказал он однажды и в самом деле, спустя два или три года посчитал возможным выдавать денег на хозяйство на полсотни в месяц больше.

Он сам решал, когда следует обновить гардероб жены, сшить шубу, купить плащ, демисезонное пальто, сделать выходное платье.

Когда он защитил кандидатскую, он справил себе новый костюм и подарил жене бархат на платье.

— Этот год для меня праздничный, — сказал он жене. — Я теперь кандидат и потому хочу, чтобы у тебя тоже был праздник. Сшей себе нарядное платье…

А сыну подарил велосипед.

Однако жена неохотно носила бархатную обнову. Вареников то и дело предостерегал:

— Смотри не посади пятна! Носи бережно! Помни, бархат нельзя чистить!

И она предпочитала надеть какое-нибудь старое, заслуженное платье, о котором можно было не думать каждую минуту, чтобы не испачкать и не залоснить его.

А сын, он тогда учился в седьмом классе, после очередного напоминания отца: «Езди осторожней! Не давай никому ездить на твоем велосипеде! Я тебе другого велосипеда покупать не собираюсь!» — сказал:

— Если хочешь знать, папочка, мне чего-то расхотелось ездить на велосипеде…

Отец не стал допытываться, почему расхотелось.

— Как хочешь, — ответил невозмутимо, на этом разговор кончился. И велосипед надолго повис в коридоре, на особом крюке.

Кроме дачи Вареников любил свой автомобиль. У него это была уже третья по счету машина. На второй год его женитьбы тесть купил ему старый «Москвич», верой и правдой прослуживший около двенадцати лет. После смерти родителей жены он сменил машину, ухитрился не без выгоды продать старый «Москвич», купил новый, потом, спустя несколько лет, и «жигуль» первой модели, предварительно, опять же с выгодой для себя, продав свой «Москвич».

Он стоял в очереди на новую машину, теперь он мечтал о «жигуле» третьей модели: красиво, нарядно и экономично, берет не так уж много бензина.

И еще одна особенность была у Вареникова: он не пропускал почти ничего, что валялось на дороге. Когда он ехал на работу, или на дачу, или с дачи, он часто останавливался дорогой, подбирал то кирпич, то кусок фанеры, то доску, то рулон руберойда, видимо упавший с чьего-то грузовика, и приторачивал к крыше своего «жигуля». Для этой цели у него в багажнике хранились веревки, несколько метров толстого каната, тоже, кажется, некогда случайно найденного где-то в лесу. Соседи втайне называли его «куркуль» и «скопидомок», даже если он и знал об этом, то нисколько не обижался.

— Это они мне просто завидуют, — говорил. — Потому что я хозяин, самый что ни на есть, настоящий, а они — дилетанты…

Однажды, едучи с дачи в город, он наткнулся на целый ящик цветного стекла, очевидно нечаянно упавший с какой-то машины.

— Вот это удача! — сказал Вареников сидевшему рядом сыну.

Сын улыбнулся. Он был совсем из другого теста, но возразить отцу или спорить с ним даже не пытался, просто не привык.

Цветные стекла вскоре нашли свое применение. Вареников пристроил к мезонину маленький уютный балкончик и весь верх выложил красными, зелеными и лиловыми стеклами.

— Упоительно красиво, ты не находишь? — спросил он жену.

И она — безликая, начисто растворившаяся в нем, никогда не помышлявшая хотя бы одним только словом перечить ему — охотно с ним согласилась:

— Да, действительно…

Больные относились к доктору Вареникову поначалу хорошо. Привлекали его глаза, казавшиеся теплыми, словно бы участливыми, кроме того, он умел слушать. Больной говорил, подробно рассказывая свои ощущения, припоминая ухудшения, ремиссии, Вареников слушал, время от времени вскидывал на больного глаза, записывая что-то в историю болезни. Случалось, что именно в эти минуты он думал о чем-то совершенно постороннем, интересном и нужном только лишь ему.

Когда он уходил, больной делился с другими больными:

— Что за человек! Какое сердце!

Но никому не дано было знать, что доктору Вареникову больные с их недугами, симптомами, которые кому-то могли показаться значительными, представлялись все на одно лицо.

И когда однажды Зоя Ярославна сказала при нем, что Вершилов, по ее мнению, умирает и выздоравливает с каждым больным, он про себя засмеялся. Переживать, волноваться за решительно чужих, посторонних людей, с которыми наверняка уже никогда не придется встретиться снова? Очень надо, лучше не придумаешь!

Можно скрыть любовь, можно иной раз скрыть и ненависть, но равнодушие, тем более если оно непритворно, скрыть невозможно.

Доктор Вареников был искренне, неподдельно равнодушен ко всем своим больным. И в конце концов больные начинали понимать это.

Может быть, попервости кто-то еще продолжал верить в его участливость, милосердное сердце, сострадание, но чем дальше, тем явственнее спадал с него налет отзывчивости, обнажая истинную сущность доктора Вареникова.

Однако ему это все было, что называется, до лампочки. Плевать на чужое мнение, плевать на больных, которые якобы в нем разочаровались.