Я не выдержала. Закричала что есть сил:

— Вы что, не знаете, кто это такая? Да, не знаете?

Капочка схватила мою руку, изо всех сил сжала ее.

— Замолчи, — прошептала. — Немедленно замолчи!

Глаза ее на миг сверкнули, озарив все застывшее, как бы скованное морозом лицо мрачным и тусклым светом.

И я сдалась. До сих пор не знаю, верно ли я поступила тогда.

— Хорошо, — так же тихо ответила я ей. — Если не хотите, не буду ничего говорить.

— Не надо, — сказала она.

Кто-то приподнял фифу с земли, она упиралась, не хотела вставать, потом все-таки ее подняли. Обеими руками Гога взял ее голову, бережно приоткрыл веки:

— Видишь? Говори, Ася, видишь?

Ася широко открыла глаза, воскликнула:

— Вижу! Да, вижу! — Потом закричала что есть сил: — Дайте скорее зеркало! Она, наверно, меня изуродовала? Скажите правду, изуродовала?

— Нет, не изуродовала, — с некоторой досадой ответил Гога: должно быть, ему уже успела надоесть вся эта неожиданно приключившаяся история.

К Капочке подошел милиционер, спросил строго:

— Гражданка, прошу документы…

Не отвечая ему, даже не взглянув на него, она приблизилась к Гоге, прямо, открыто глянула ему в глаза.

— А ты ничего не понял, — сказала негромко, но в наступившей тишине каждое ее слово было ясно, отчетливо слышно. — Ничего-то ты не понял, дурачок. Я же просто попугать хотела…

Вынула из кармана пузырек из-под борной кислоты, отлила немного на руку.

— Это вода, самая обыкновенная…

— Вода? — переспросил Гога, моргая глазами. — Тогда почему же…

Она не дослушала его, повторила снова тихо, как бы с горькой, затаенной усмешкой то ли над ним, то ли над самой собой:

— Я просто попугать хотела…

Повернулась, быстро пошла куда-то на другую сторону. Никто не старался ее удержать, никто не произнес ни слова, все смотрели ей вслед, пока она не скрылась за углом.

Молодой милиционер покачал головой:

— Ну, дела…

Фифа уже окончательно пришла в себя и, вынув из кармана ватника зеркальце, наводила красоту, пудря заплаканное лицо и подмазывая губы.

— Подумайте, — снова начал Гога, обращаясь к милиционеру, почему-то ему хотелось выглядеть как можно лучше именно в глазах этого совсем еще молодого парня. — Ведь как бывает, я ее в жизни не видел, клянусь всем святым, чтобы я пропал в одну минуту, если вру, я ее впервые только что, вот здесь на улице…

— Будет врать-то, — бесцеремонно оборвала его женщина в полушубке. — «Я ее в жизни не видел», — передразнила она его. — Как же, так мы тебе и поверили!

— В самом деле, — сказал милиционер. — Вы что, знали эту женщину раньше?

— Да никогда в жизни. — Гога снова ударил себя мощным кулаком в грудь. — Клянусь, я ее в самый первый раз только что увидел…

Мне стало противно, кроме того, уже самое время было идти на работу, я повернулась, быстро побежала к метро.

Никогда раньше я не испытывала не только дружбы, но даже и простой симпатии к Капочке. А теперь, в метро, я все время вспоминала застывшее от горя лицо Капочки, бледные, чуть дрожащие губы, тихий, словно бы бесстрастный голос.

Мне было безумно жаль ее, жалость и обида за Капочку, за поруганную ее любовь переполняли меня, в ушах звучали, не переставая, лживые слова Гоги, я не хотела видеть и опять видела его глаза в густых ресницах, с очень ясным, очень открытым взглядом, так, думалось мне, глядят одни лишь заядлые лжецы, я сжимала кулаки, кажется, был бы он здесь, рядом, я бы не сдержалась, ударила бы его прямо в жирную, розовощекую морду…

И еще я думала о том, как же мне теперь встречаться с ним в одной квартире, как же теперь здороваться, звать его к телефону, отвечать на какие-то его слова? Невозможно, ужасно, противно до ужаса, но что можно сделать?

Если бы случилось чудо и мы могли бы быстро, в одну неделю, не больше, сменять наши две комнаты на другие две комнаты, пусть даже на одну комнату, пусть далеко от центра, совсем, совсем в другом районе, на самой окраине Москвы, лишь бы не видеть его, не слышать ненавистный, лживый голос…

Так думала я по дороге на работу, а потом снова мне вспоминалась Капочка и снова, я чувствовала, жалость к ней заливает меня, жалость и, признаюсь, удивление: ну что это и вправду за детские штучки? Попугать захотела? Зачем? К чему? Чего она сумела добиться? Ведь никому ничего плохого не сделала, только самой себе, одной лишь себе…

* * *

Помню: было это вскоре после Нового года, пришла я вечером в «свою» палату и увидела: на кровати Белова сидит женщина, немолодая, примерно такого же возраста, как и он, а возле окна стоит девочка, наверное моя ровесница, поразительно похожая на Белова: такая же белокурая, такие же глубоко посаженные глаза, большой рот, верхняя губа, как и у Белова, слегка нависает над нижней. Я догадалась, да и не трудно было догадаться: это его дочь, моя тезка — тоже, как и я, Анна. Правда, она не была красивой, хотя он и утверждал: «Моя Нюрка на лицо красивенькая», но, должно быть, отец видит своего ребенка совсем не таким, каким его видят все остальные люди.