По дороге он заглянул в ординаторскую, там никого не было, возле дверей бросил на себя беглый взгляд в зеркало, висевшее на стене.

Машинально пригладил рукой волосы: как ни причесывай, как ни приглаживай, все равно, хотя и поредели изрядно, растреплются — и ничего с ними невозможно поделать…

Ямщиков сидел на кровати, спиной к окну, худой, желтолицый, старческое, бугристое лицо с кулачок, жилистая шея вылезла из воротника больничной рубахи.

— Доктор-профессор, — закричал Ямщиков плачущим голосом, — окажите милость, защитите, бо пропадаю ни за что ни про что из-за грубости местной обслуги!

«Ишь ты, — подивился Вершилов. — Взволнован, возмущен, а уж как изысканно изъясняется!»

— Что же случилось? — спросил он. — Только я бы вас попросил спокойнее, без надрыва, договорились?

Ямщиков протянул Вершилову высохшие руки в коротких рукавах бязевой рубахи. Больные, лежавшие в палате, с откровенным любопытством смотрели на Ямщикова, ожидая, что же будет дальше.

— Помилуйте, доктор-профессор, — снова начал Ямщиков, голос его дрожал и вибрировал. — Как же можно терпеть вот этакое?

— Я же просил вас, — сказал Вершилов, присев на краешек постели Ямщикова, — я же просил вас, Савелий Яковлевич, говорить спокойно, вразумительно, без истерик.

— Хорошо, — старик покорно опустил голову и вдруг снова почти закричал: — Подумайте, доктор-профессор, эти девки нынешние до того распустились — дальше некуда!

— Сам ты распустился — дальше некуда, — проговорил больной, лежавший возле окна, тонкое, часто вспыхивающее лихорадочным румянцем лицо, коричневый налет на щеках — камни в желчном пузыре замучили бесконечно, однако не желает сдаваться, и не надо, и молодец, что не желает. Как только окончатся все исследования, немедленно переведем в хирургию, прооперируют его, вот тогда покажется, будто родился заново!

Вершилов слегка улыбнулся ему, спросил:

— Вы, Серафим Степанович, все сами видели, как было?

Он всегда сразу же запоминал имена, отчества и фамилии больных, их недуги, результаты исследований и анализов.

Так учил некогда старый учитель профессор Мостославский, не уставая повторять:

— Больной человек должен верить вам превыше всего, но поверит он только тогда, когда увидит, что вы запомнили его хорошо, не переврали его имени, назубок знаете его болезнь и помните все ее стадии…

— Да, видел. — Большие, впалые глаза Серафима Степановича возбужденно блестели. — Она ему, понимаете, укол хотела сделать, а ему что-то все не нравилось, он кричит ей: «Убирайся вон!» Она говорит: «Я сейчас вызову старшую сестру, пусть она вас колет, раз так», а он ей тарелкой, схватил тарелку со столика и бац прямо в лоб, как только не убил с размаху!

— Все врет, доктор-профессор! — закричал Ямщиков, даже подпрыгнул на постели. — Уж поверьте мне, совершенно врет, ни одного слова правды.

— Прежде всего, прекратите звать меня доктор-профессор, — строго сказал Вершилов. — Вы у нас в больнице уже не в первый раз, а в третий, всех хорошо знаете, и вас все знают. И прекрасно вам известно, кто я и что я, а также вам известно, что я никакой не профессор, а доктор, врач-терапевт, зовут меня Виктор Сергеевич, можете обращаться ко мне по имени-отчеству, можете по фамилии — Вершилов, можете называть просто доктор. Поняли?

Карие с голубоватыми белками глаза Вершилова, слегка улыбаясь, смотрели на Ямщикова, словно свежей водой на него попрыскали.

Ямщиков попытался было ответно улыбнуться, но Вершилов продолжал дальше, уже без тени улыбки:

— Вы поступили не по-мужски, если хотите знать. Где это видано — в женщину тарелками кидаться? За что? И что это, скажите на милость, за аргумент такой: чуть что не по нраву — посудой кидаться в человека?

— Да вы послушайте, доктор, — начал Ямщиков уже совсем другим, почти спокойным голосом. — Вы поймите меня, я ведь тоже, сами понимаете, нервы у меня тоже, как видите…

Значит, дошло до него, решил перестать прикидываться, вот и отлично, и не надо больше.

— Вы бы знали, сколько мне в жизни лиха досталось. — Ямщиков потянул носом, выцветшие глаза его охотно налились слезами.

— Будьте мужчиной, — внушительно проговорил Вершилов, вставая с постели. — Перестаньте нюнить, этого только не хватает. Сперва посудой кидается, словно жонглер в цирке, потом в слезах тонет…

— Хорошо, не буду, — покорно сказал Ямщиков. Подумал немного, пожевал безгубым ртом. — Я бы даже извинился перед сестрой, ежели вы, конечно, не против.

— Я-то не против, только не знаю, как она сама к этому отнесется, — ответил Вершилов.