Звали его Лев. Левон Сагателян, у него была пылкая кровь, унаследованная от матери-грузинки и армянина-отца.

Каждый день он писал Алле из Еревана, в каждом письме горячо уверял Аллу-джан, что у него никогда никого не будет, кроме нее…

Кончился отпуск, он снова ушел на фронт. А в сорок четвертом — незадолго до конца войны — новое ранение, в результате почти полная потеря зрения.

Об этом страшном ранении Алла узнала стороной, случайно повстречав как-то врача из того госпиталя, в который положили Левона.

Сам Левон перестал ей писать. Она писала на адрес госпиталя в Свердловск, на его домашний адрес в Ереван, никакого ответа.

К тому времени война уже кончилась. Алла вернулась домой, к себе в Раменское.

Она была очень хороша собой, могла устроить свою жизнь так, как хотела, могла выйти замуж за соседа, полковника в отставке; начальник госпиталя, в котором она проработала всю войну, откровенно предлагал ей руку и сердце, некоторые врачи так же без зазрения совести охотились за нею, но она отвергала всех.

Все ее мысли и желания были сосредоточены только лишь на одном Льве, который неведомо почему так и не подавал о себе вести. И она решила отправиться в Ереван, узнать, что же произошло, почему он перестал ей писать.

Он жил в четырехэтажном доме на одной из окраинных улиц Еревана, из его рассказов она знала: их семья — большая, очень веселая, по его словам, — занимала весь верхний этаж — пять комнат.

Она глянула наверх: все окна, кроме одного, были ярко освещены. И почему-то — а почему, она так и не сумела осознать — она поняла: это его окно.

Она позвонила в дверь, дверь быстро открылась, словно ее звонка кто-то ждал. На пороге стояла невысокая темноволосая женщина, это была его мать, она была удивительно схожа с сыном.

Едва завидев Аллу, мать всплеснула руками:

— Вы… Вы Алла?

Алла кивнула.

Мать бросилась к ней, обняла, прижала к себе.

— На тебя вся надежда, девочка, я уже хотела тебе писать…

Она говорила с сильным грузинским акцентом, длинные ресницы ее намокли от слез, такие же, как у Левона, длинные, загнутые, густые ресницы…

Алла, не постучавшись, вошла в комнату Левона. Он сидел на тахте опустив голову, перебирая пальцами круглые ярко-красные четки.

В комнате было темно, лампа не горела, и вдруг Алла с болью осознала: он — слепой, ему не нужен свет, который он все равно не увидит.

Он поднял голову, спросил:

— Кто это? Мама, ты?

Алла подошла к нему, села рядом, он обернулся к ней. Лицо его было прежним, бледным, не очень красивым, обросшим густой черной щетиной, глаза смотрели на нее и не видели.

Она провела рукой по его щеке, спросила тихо:

— Почему ты не бреешься?

Он вздрогнул, схватил ее руку.

— Ты? Неужели ты? Ты сама?

— Сама, — сказала Алла, прильнув к нему лицом, — кто же еще? Я сама…

Она не стала спрашивать его, почему он не писал ей. Он сам признался:

— Я решил отказаться от тебя. Раз и навсегда.

И она поняла его: он боялся быть ей в тягость, обременить собой ее, молодую, прекрасную, перед которой впереди была вся жизнь…

Свадьба была по тем временам многолюдная, пышная. Спустя годы, когда они справляли свадьбу своего сына, Левон и Алла вспоминали и сравнивали, на какой свадьбе было больше гостей.

Алла осталась жить в Ереване, в семье Левона. Возвращаться домой было, в сущности, некуда, в войну родители ее умерли один за другим, на даче в Раменском жила соседка, у которой дом разбомбили, Алла пустила ее до лучших времен.

Спустя два года Алла родила сына, которого назвали Борисом в честь Аллиного отца. Мальчик рос хилым, часто болел, и врачи в один голос советовали — ему следует переменить климат, для него, очевидно, более полезен климат средней полосы России.

Алла и Левон подумали обо всем, посоветовались друг с другом и решили: так тому и быть.

Тем более что Алла хотела продолжить учебу, закончить медицинский институт, который пришлось бросить в войну.

И еще у нее была одна мысль: она решила всерьез побороться за зрение Левона. Ереванские врачи считали, что зрение он потерял навсегда и окончательно; сам Левон и его родители даже как-то примирились с этим, одна Алла не желала сдаваться.

— И не сдалась, — рассказывала Алевтина, она любила рассказывать о бабушке. — Они с дедом отправились тогда в Москву, побывали в Институте имени Гельмгольца и в городской глазной больнице, и потом еще бабушка повезла деда в Одессу, к Филатову…