Видение начинает рябить, выдергивает из своего плена. В тот день, увидев её в крови своих сородичей, Ранрок даже не стал слушать своего брата, что неудивительно, и если бы не тот невероятный поток древнего волшебства, Элис бы сама погибла.

Руки дрожат, едва удерживая её над чашей, а голос будто и вовсе пропал, она только может открывать рот, как рыба, выброшенная на берег. Она совсем позабыла, какими могут быть битвы, какой может быть она сама — совсем не то, что она вообще собиралась хоть кому-то показывать, особенно Оминису. Но разве не он сам этого хотел — узнать, за что она не прощает себя? Так вот оно — мерзкое, неприглядное — чувство вседозволенности, безграничного могущества, стирающего все на своем пути.

Оминис молчит, все еще не способный прийти в себя, закрывается невидимой стеной. Она бы и рада успокоить, сказать что все все не так, все изменилось, и теперь она контролирует свое волшебство. Но это ложь. Древняя магия все равно что спрятанная глубоко ненависть, которую Элис так тщательно отрицает в себе — можно сколь угодно задвигать, но если не направить её в другое русло, однажды она вырвется, как это не раз случалось, пожрет своим голодом, задушит кого-нибудь. Вскормленная той же скрытой яростью, что и у отца, сила, что Элис наивно считала своим отличием, на самом деле имеет ту же природу.

Неприступные стены и грозные орудия, камень и металл — все, чем она могла быть для других, но никогда рядом с ним — обращаются в пыль податливым известняком, льются, расплавленные пожирающим пламенем, трескаются, ломаясь в основании. Как крошится и сама Элис, глядя на замеревшего перед чашей Оминиса. Он не подходит, даже не двигается, не произносит ни слова, тщетно пытаясь примириться с реальностью: настоящей, неумолимой, выжигающей насквозь глаза своей яркой беспощадностью. Что ж, пусть так. Оминис давно должен был это увидеть. И она не ждет от него ни прощения, ни принятия — каждая война, каждая смерть сама по себе непростительна.

— Я подожду у входа, — говорит Элис, зная, что пытаясь сохранить его доверие, она, возможно, потеряла нечто куда большее.

========== Признание ==========

Комментарий к Признание

Опять сложная глава, простите за боль, и привет всем, кто знает, что такое “синдром отложенного горя”.

Элис просыпается от чрезмерного шума и беспокойной возни. Теперь это обычное явление: две её соседки по комнате и Рейес во главе каждое утро встают с рассветом, чтобы успеть до завтрака объездить свои метлы. И ладно бы Имельда, квиддич — страсть всей её жизни, но Нерида и Грейс? Элис тихо стонет и накрывается подушкой.

— Совершенно зря ты не хочешь вступить в Слизеринскую команду, — Рейес бесцеремонно усаживается к ней на кровать, слегка приподнимая край покрывала. — Вместе мы могли бы стать чемпионами.

Достаточно и того, что весь прошлый год они устраивали соревнования по самым сложным маршрутам округи, Элис была не против, поскольку нуждалась в отработке навыка. Но Рейес, не раз проигравшая в этих воздушных поединках, похоже, поставила себе целью завербовать её в клуб любителей снитчей и бладжеров — за месяц это четвертая попытка.

— Имельда, — Элис отбрасывает одеяло, понимая что уснуть уже не сможет, и, подтягивая ноги, садится рядом, — я ведь говорила, что слишком занята на дополнительных.

Чистейшая правда. Она снова попросила уроки у Шарпа, Гекат и даже у миссис Онай — в слабой надежде, что высасывающая пустота не будет дышать в спину, уповая на то, что заваленная докладами и самостоятельной работой, не почувствует вновь непреодолимую, пожирающую тоску, из-за которой не хочется даже просыпаться.

— Ну вот, — протягивает Рейес в ответ, — а я полагала, что без Оминиса у тебя появилось больше свободного времени.

— Как без Оминиса? — оживляется Грейс: собирать последние сплетни для нее такое же хобби, как квиддич для Имельды. — Когда вы успели расстаться?

Элис набирает побольше воздуха в грудь. Если они продолжат в том же духе, долгожданные полчаса в одиночестве обернутся лишним временем самобичевания.

— А ты разве не заметила? — продолжает как ни в чем не бывало Рейес. — Они уже две недели не разговаривают.

Двенадцать дней, если быть точной. Дюжина отрезков бесцветной тишины и холода, почти лишенных солнечного света — снег, будто чувствуя их настроение, не прекращается, посыпая и без того заледенелые окрестности белым покрывалом. Двенадцать дней без его прикосновений, без его обволакивающего спокойствия.

Едва ли она помнит, как они добирались до Хогвартса в тот день, как она боялась не то что заговорить с Оминисом, даже дотронуться, будто он мог рассыпаться как песочный замок, развеяться по ветру. Увиденное надломило его, и всю следующую неделю он старательно избегал встречи — ему всегда удавалось её находить, теперь он использовал эту же способность, чтобы прятаться. Он не игнорировал её, вовсе нет. И на самом деле они даже разговаривали, здоровались в библиотеке или за ужином, обменивались общими фразами и разбегались. В эти редкие встречи он казался отстраненным, закрытым, словно они вернулись в то время, когда были никем друг для друга. Видеть его таким — разъедаемым собственными страхами, истерзанного внутренними сомнениями — нестерпимо больно. Еще больнее — осознавать, что на сей раз она сама стала этому причиной.