— Имя Лозини должно говорить тебе что-то, потому что я правлю этим городом. Это мой город, а ты действуешь здесь, в моем городе, не договорившись со мной.

Паркер сел. Он был завернут в ткань, одежда висела на стульях и дверных ручках. Он сбросил драпри и встал. Спина и шея затекли, кости болели, мускулы отказывались работать.

— Но я здесь не за этим и не поэтому поймаю тебя, не поэтому дал моим людям приказ не убивать тебя, прежде чем не захвачу тебя сам.

Он подошел к окну, выходящему в центр парка, с трудом нагнулся, поднял уголок шторы и выглянул.

Перед фонтаном собралась толпа, пятнадцать или двадцать человек. Яркое холодное утреннее солнце отбрасывало длинные тени на снег. Люди походили на банду, ожидающую работы. Одеты в кожаные или матерчатые куртки, на некоторых охотничьи кепки, и лишь на немногих солнцезащитные очки, хотя белизна снега ослепляла. Согнутые руки держали в карманах. Стояли кругом и безучастно ждали. Никто никуда не торопился. Вроде бы и не желали никуда уходить. Просто группа парней, ожидающих работы.

Они смотрели на своего руководителя, коренастого седого человека в черном пальто, стоявшего перед ними спиной к нему, с мегафоном у рта. Около него находилось двое копов, оба в плотно облегающей форме, сапогах до колена, броских шапках, солнцезащитных очках. Ни дать ни взять военная охрана Муссолини. Они также глядели на старика, но менее безучастно, и ходили, шаркая, вокруг, оглядываясь, размахивая руками. Один из них, казалось, горел желанием поскорее начать полицейскую облаву. Неужели это с ним Паркер дрался прошлой ночью? Другой помоложе и потоньше: от него веяло тревогой, как будто ему не нравилось, что он стоит здесь под ослепляющим солнцем. Возможно, его вообще вовлекли против желания в этот заговор, Паркер посмотрел на него заинтересованно. Этот коп может пригодиться. Старик с мегафоном продолжал кричать:

— Я скажу, зачем ты мне нужен и почему будешь жалеть, что вообще ступил ногой в наш город. Потому что прошлой ночью ты убил человека, которого я любил как собственного сына. Прошлой ночью ты застрелил человека, который в тысячу раз лучше, чем ты есть или мог бы когда-либо стать. Я отомщу за него и заставлю тебя дорого заплатить. Если в твоем револьвере остались патроны, то самое лучшее для тебя — пустить одну пулю себе в голову, потому что эта быстрая смерть будет намного легче той, которую я тебе приготовил. Я обещаю.

Старик замолчал, опустил мегафон и отдал его одному из копов, тому, худому и беспокойному. Полицейский держал его обеими руками, словно неопытный отец — новорожденного. Явно не знал, что с ним делать, просто стоял и смотрел на мегафон в своих руках, пока старик шел, окруженный помощниками. Так футбольный тренер идет со своей командой перед началом игры и дает указания. Паркер видел, как старик жестикулирует, поднимает глаза и указывает то туда, то сюда, то снова вперяет их на безучастно слушающих, время от времени кивающих людей.

Паркер опустил оконную штору и драпри и снова встал. Итак, сегодня все намного хуже. Вчера он должен был сражаться с семерыми, а сегодня их пятнадцать или двадцать. Считать точно не имело никакого смысла. Ясно, он спровоцировал старика на вендетту, а это означает, что, если даже ему сказочно повезет и он выведет из строя всех присутствующих, старику достаточно лишь подойти к телефону — и примчится новая армия. Прошлой ночью он полагал: нужно только переждать и перехитрить их, пока не покончит со всеми семерыми, но сегодня эта стратегия уже не годилась. Название сегодняшней игры — “Выйти”. Иного способа уцелеть нет.

И он не в лучшей форме, чтобы выжить, окоченевший от холода и скрипящий, как старик, — таким он стал после купания в ледяной воде и сна на полу в нетопленой комнате. Когда двигался, трещали суставы, все тело болело, и он передвигался, словно калека. Потрогал одежду — она была еще мокрой. Ночью здесь было не очень-то тепло. Все еще мокрыми оставались и ботинки, и куртка.

Но он больше не мог оставаться в конторе. Они конечно же прочешут весь парк, и будет плохо, если его поймают на втором этаже с одной лестницей. Но выйти без ботинок и зимней куртки тоже невозможно.

Хорошо, еще есть несколько минут. Он оставил ботинки и куртку на месте и пошел в ванную. Горячая вода была не очень уж горячей, но, во всяком случае, теплой. Удивительно, что ее совсем не отключили на зиму. Но, возможно, у труб надежная теплоизоляция, уберегающая от замерзания, и контору зимой иногда посещают. Он умылся, и самочувствие немного улучшилось. Выпил воды и почувствовал, как она прошла в пустой желудок. Ощущение не из приятных. Вернулся в контору, надел ботинки. На три пары носков они налезли с трудом и не без боли, но теперь холод и сырость не доберутся до кожи. Затем на рубашки и летнюю куртку надел свою куртку, которая тоже налезла на него с трудом. От прикосновения мокрой холодной куртки к шее и запястьям его сразу охватил озноб, но с этим ничего не поделаешь. Оба ножа положил в боковые карманы, надел влажные перчатки, взятые в конторе сторожа, но высохшие лучше ботинок и куртки. Теперь он готов. Спустился вниз, отодвинул стул и корзину, осторожно открыл дверь с зеркалом. Поблизости — никого. Он вышел и закрыл за собой дверь.

Возле магазина одежды на мостовой с искусственным булыжником тоже никого не было. Он задержался на минутку в дверном проеме. Солнце светило ярко, но не грело. Он едва мог расслышать несколько раз то неожиданно возникающий, то исчезающий шум. Потребовались минуты, чтобы разобраться, откуда он доносится, но затем Паркер понял. Они везде включали электричество. Переходя от дома к дому, от одного аттракциона к другому, от одной экспозиции к другой, включали и тотчас выключали, как только начинали воспроизводиться записи на магнитофонную ленту. Оставили свет, но не звук. Если он доживет до вечера, но не сумеет выбраться, отсрочки больше не будет. Парк окажется ярко освещенным от одного конца до другого. Да и при дневном свете в зданиях будет гореть свет. Темных уголков не останется, или их будет очень мало. Положение хуже некуда.