– На все на это.
– Одетта повела рукой (Эдди заметил, какие сильные у нее руки - холеные, гладкие, но очень сильные), захватив море, небо, прибрежный песок, грязные холмы предгорья, где стрелок в эту минуту, вероятно, искал воду (или, может быть, был съедаем заживо каким-то неизвестным и интересным чудовищем - положа руку на сердце, Эдди не хотелось задумываться об этом). Короче, обозначив весь мир.

– Я понимаю, каково вам. Поначалу я и сам представлял собой тяжелый случай сомнений во взаправдашности всего этого.
– Но так ли это было? Если вспомнить, Эдди, кажется, просто смирился и принял все, как неизбежное возможно, из-за слабости, дурноты и раздиравшей его острой потребности в марафете.
– Это пройдет.

– Нет, - снова сказала она.
– По-моему, произошло одно из двух, и неважно, что именно, но я по-прежнему в Оксфорде, штат Миссисипи. А это все не настоящее.

И она продолжала (будь ее голос громче, или, быть может, если бы Эдди не затягивало в любовный омут, получилась бы чуть ли не нотация. Но в сложившихся обстоятельствах слова Одетты больше напоминали не выговор, а лирические стихи, и Эдди был вынужден постоянно напоминать себе: "Только вот на самом деле все это - чушь собачья, и ты должен убедить ее в этом. Ради нее самой").

– Возможно, я получила травму головы, - сказала она.
– Жители Оксфорд-Тауна печально известны тем, что любят помахать дубинкой или колуном.

Оксфорд-Таун.

Это название вызвало в далеких глубинах сознания Эдди неясный всплеск узнавания. Одетта произнесла его чуть напевно, что по непонятной причине ассоциировалось у него с Генри... с Генри и мокрыми пеленками. Почему? Как? Сейчас это не имело значения.

– Вы пытаетесь объяснить, что по-вашему все это - сон, который снится вам, пока вы лежите в обмороке?

– Или в коме, - откликнулась она.
– И не нужно смотреть на меня так, словно вы считаете это абсурдом, поскольку ничего абсурдного тут нет. Вот, взгляните.

Она аккуратно раздвинула волосы повыше левого виска, и Эдди увидел: Одетта зачесывает их набок не просто из любви к такому стилю. Под водопадом волос открылась старая рана, уродливая, покрытая рубцами - не бурыми, а серовато-белыми.

– Кажется, в вашем времени жизнь порядком вас побила, - сказал он.

Одетта нетерпеливо пожала плечами.

– Порядком побила, порядком и обласкала, - сказала она.
– Может быть, все уравновешивается. Я показала вам это только потому, что в возрасте пяти лет три недели провела в коме. Тогда я много грезила. О чем, вспомнить не могу, но мама, помнится, говорила, что было понятно: пока я продолжаю болтать, я не умру. А болтала я, похоже, беспрерывно, хотя, рассказывала мама, из дюжины слов и одного было не разобрать. Я помню другое: мои видения были очень яркими.

Одетта примолкла, оглядываясь.

– Такими же, каким кажется это место. И вы, Эдди.

Когда Одетта произнесла его имя, по рукам Эдди побежали колкие мурашки. Да, да, он подхватил любовный недуг. Притом в тяжелой форме.

– И он.
– Она вздрогнула.
– Он кажется мне здесь самым ярким.

– Так и должно быть. Я хочу сказать, неважно, что вы думаете - мы правда настоящие.

Она одарила Эдди вежливой улыбкой, в которой не было ни капли веры.

– Откуда у вас та штука на голове?
– спросил он.

– Какая разница? Я просто хочу подчеркнуть, что случившееся однажды с тем же успехом может произойти снова.

– Нет, просто любопытно.

– В меня угодил кирпич. Это была наша первая поездка на север. Мы приехали в небольшой городок Элизабет - это в штате Нью-Джерси. Приехали в вагоне для "Джима Кроу".

– Это еще что такое?

Одетта наградила его недоверчивым, почти презрительным взглядом.

– Где вы жили до сих пор, Эдди? В бомбоубежище?

– Я из другого времени, - сказал он.
– Можно спросить, сколько вам лет, Одетта?

– Достаточно, чтобы участвовать в выборах, и недостаточно, чтобы мной интересовалась служба социального обеспечения.

– Надо понимать, меня поставили на место.

– Впрочем, надеюсь, что мягко, - сказала она и улыбнулась той сияющей, лучезарной улыбкой, от которой руки Эдди покрывались гусиной кожей.

– Мне-то двадцать три, - сказал он, - но я родился в шестьдесят четвертом - в том году, из которого Роланд забрал вас.

– Вздор.

– Нет. Когда он забрал меня, я жил в восемьдесят седьмом.